Фердидурка - [56]

СТИХИ

Горизонты лопаются словно бутылки

Зеленая клякса вздымается к тучам

Я снова прячусь в тень под сосну

И здесь:

Жадно, до дна выпиваю

будничную мою весну.

МОЙ ПЕРЕВОД

Коленки, коленки, коленки

Коленки, коленки, коленки

Коленки, коленки, коленки

Коленки, коленки, коленки, коленки, коленки -

Коленка:

Коленка, коленка, коленка

коленки, коленки, коленки.

А дальше – и тут только начиналось истинное сатанинское царство гимназистки, – дальше была целая куча конфиденциальных посланьиц от судей, адвокатов и прокуроров, аптекарей, торговцев, городских домовладельцев и землевладельцев, докторов и т. п. – от тех прекрасных и великолепных, которые всегда мне так импонировали! Япоражался, в то время как муха продолжала безголосо страдать. Значит, и они тоже, вопреки видимости, подчеркивали отношения с гимназисткой? – Прямо не верится, – повторял я, – прямо не верится! – Значит, так угнетала их эта Зрелость, что втайне от жены и детей они слали длинные письма гимназистке-старшекласснице? Разумеется, тут уж тем более нигде не было отчетливо о коленках, как раз напротив, каждый в подробностях объяснял, почему он устанавливает сей «обмен мыслями», поскольку полагает, что «барышня Зута» его поймет, не воспримет этого превратно и т. д. Затем они воздавали хвалу современной в выражениях вычурных, но подобострастных, заклиная ее между строк, чтобы она соизволила помечтать о них, естественно, украдкой. И каждый, хотя никто из них ни разу так и не помянул о коленках, изо всех сил подчеркивал и выпячивал свое современное мальчишество.

Прокурор:

Я, правда, выступаю в тоге, но, по существу, я мальчик на побегушках. Я послушен. Делаю, что скажут. У меня нет собственного мнения. Председатель может меня распечь. Недавно назвал меня разиней.

Политик уверял:

Я мальчик, я только политический мальчик, исторический мальчик.

Какой-то унтер-офицер с исключительно чувствительной и лирической душой писал следующее:

Мой закон – слепая дисциплина. По приказу я должен отдать жизнь. Я раб. Вот ведь и вожди всегда обращаются к нам – ребята, невзирая на года. Не верь моей метрике, это подробности чисто формального свойства, жена и дети только приложение, никакой я не рыцарь, но армейский мальчик, с мальчишеской, верной, слепой душой, а в казармах я пес, пес я!

Землевладелец:

Я уже обанкротился, жена в гувернантки, дети к чертям собачьим, а я – никакой я не землевладелец, а мальчик, которого выгнали. Испытываю тайное наслаждение.

Однако же коленки en toutes lettres [36] ни разу упомянуты не были. В постскриптумах молили гимназистку сохранить все в тайне, указывая, что карьера их была бы раз и навсегда разрушена, если бы хотя одна буковка этих признаний стала достоянием гласности.

Это только для Тебя. Оставь у себя. Не говори никому!

Неправдоподобно! Лишь эти письма раскрыли мне глаза на могущество современной гимназистки. Где ее только не было? В чьей только голове не застревали ее коленки? Под влиянием таких мыслей ноги у меня сами заходили, и я бы затанцевал в честь старых Мальчиков XX века, муштруемых, понукаемых, погоняемых и обучаемых бичом, если бы на дне ящика не заметил большой конверт из учебного округа, надписанный со всею очевидностью рукою Пимки. Письмо было сухо.

«Я не буду больше, – писал Пимко, – терпеть пренебрежения и скандального невежества в том, что охватывается школьной программой.

Приглашаю явиться ко мне в кабинет – в управлении учебного округа, послезавтра, в пятницу в 4.30 в целях дачи объяснений, изложения и изучения Норвида, а также заполнения пробелов в образовании.

Обращаю внимание, что я приглашаю на законном основании, формально, официально и культурно, как учитель и воспитатель, а в случае отказа явиться я напишу письмо директрисе с предложением об исключении из школы.

Заявляю, что не могу больше выносить пробелов, а как профессор имею право не выносить. Прошу задуматься

Т. Пимко, д-р филологии и проф. honoris causa

г. Варшава…

Так далеко у них зашло? Он ей угрожал? Вот оно, стало быть, как? Она так долго заигрывала с ним невежеством, что учителишка выпустил когти. Пимко, будучи не в состоянии устроить себе свидания с гимназисткой как Пимко, вызывал ее как профессор школ средних и высших. Он уже не довольствовался забавами дома под оком родителей – спекулировал на авторитете своей должности, хотел вбить в девушку Норвида легальным путем. А поскольку ничего другого он не умел, возжелал хотя бы с помощью Норвида добраться до нее. Пораженный до глубины души, застыл я с письмом в руке, стоял над грудой бумаг, не зная, к моей это выгоде или нет. Но под этим письмом в ящике лежал еще один листок – вырванный из блокнота, несколько слов карандашом, – и я узнал руку Копырды! Да, это Копырда, сомнений не было, Копырда, он самый! Лихорадочно схватил я листок. Лаконичный, сжатый, небрежный – все говорило о том, что его бросили в окно.

Забыл сообщить тебе адрес (тут следовал адрес Копырды). Если бы ты со мной захотела, то и я хочу. Дай знать. Г. К.

Копырда! Вы помните Копырду? Ах, я тут же все понял! Предчувствия меня не обманули! Копырда был тем незнакомым мальчиком, который подцепил гимназистку, о чем речь шла за обедом! Копырда забросил в окно этот листок, проходя недавно мимо. Подцепил девушку на улице, а теперь вот делал ей дополнительное предложение – какое же наглое, современное! «Хочешь со мной, ну и я хочу», – деловито, позитивно, кратко предлагал… Увидел ее на улице, почувствовал половое влечение… и заговорил – а теперь листок бросил, проходя мимо окна, без лишних церемоний, по новому обычаю молодых… Копырда! А она – она ведь даже фамилии его не знала, ибо он ей не представился…