Феномен полиглотов - [16]

Потеряв профессорскую должность, Меццофанти зарабатывал на жизнь, поддерживал родителей, а также сестру и ее семью, преподавая языки иностранцам и детям из богатых семей. Позже он работал на эти же семьи в качестве библиотекаря частных коллекций. Кроме того, много общался с посещавшими Болонью иностранцами. «Владельцы гостиниц обычно извещали меня о прибытии в наш город иностранцев, – рассказывал Меццофанти Манавиту. – Поэтому у меня появлялись прекрасные возможности учиться, разговаривая с приезжими, опрашивая их, делая записи, узнавая от них правила произношения».

Был ли Меццофанти одаренным человеком? Многое указывает, что он обладал природным талантом к освоению языков, и, судя по имеющимся описаниям, при всех различиях в начальной подготовке (если в его случае вообще можно вести речь о какой-либо подготовке) он добился значительно большего успеха, чем другие молодые люди его времени, также обладавшие блестящими способностями. Огромные массивы лингвистической информации ему пришлось обрабатывать в очень раннем возрасте. Кроме того, он, несомненно, обладал невероятной способностью к концентрации внимания и завидным упорством в достижении своих целей.

«Я взял себе за правило изучать все попадавшиеся мне новые грамматические конструкции и неизвестные слова, – рассказывал он. – Я постоянно заполнял голову новыми словами и при любой возможности общался со всеми приезжавшими в Болонью иностранцами, независимо от их ранга. Я старался извлечь из этого общения максимальную выгоду, совершенствуя свое произношение с одним собеседником и перенимая новые слова и выражения от другого».

На протяжении большей части своей жизни ученый священник Меццофанти выглядел худым и бледным. «Весь его вид, – заметил один писатель, – указывал на болезненность». Те, кто был с ним знаком в последние годы его жизни, характеризовали Меццофанти как «веселого старика». Миссис Поликсена Пейджет описала его следующим образом: «Небольшого роста, сухощавый и нездоровый на вид. Его лицо постоянно пребывало в движении, как у обезьяны». Его веки дергались. Некоторые полагают, что именно из-за этого тика его считали слабым и болезненным.

Он мало ел, никогда не пил вина, а спал всего по три часа в сутки. «Ночи он посвящал своим исследованиям, во время чего никогда, даже в самую холодную погоду, не позволял себе разжечь огонь, чтобы согреться», – писал один из его биографов. Никому не удавалось убедить его разжигать хотя бы небольшой переносной мангал – «скальдино» (или «скальден», как называют его в Болонье), которым обычно пользовались итальянские студенты. Из скромности он не позволял людям целовать его кольцо, хотя это обычная церемония приветствия кардинала. Трижды за свою жизнь он заболевал настолько тяжело, что признавался в происходящем в его голове «смешении языков». После одной из болезней на какое-то время даже забыл все изученные языки, кроме болонского. В его биографии нет записей, каким образом он сумел восстановить знания.

Меццофанти выполнял функции confessore dei forestieri – духовника для иностранцев, поскольку только он мог понять их покаяние. Однажды власти города пригласили его в тюремную камеру, где содержались двое заключенных иностранцев, которых должны были казнить на следующее утро. Никто не понимал их языка, и потому им грозило отправиться на небеса без отпущения грехов. Вернувшись домой, Меццофанти за ночь выучил их язык, чтобы уже утром принять покаяния заключенных и отпустить им грехи, прежде чем они отправились на виселицу.

Так гласит история.

В другой раз к Меццофанти обратилась женщина с просьбой помочь: ее горничная, которая говорила только на сардинском языке (которого не знал ни один священник в Болонье), хотела исповедоваться на Пасху. «Дайте мне две недели, – сказал Меццофанти, – и я буду знать сардинский». Женщина со смехом согласилась, и каждый день горничная по часу беседовала с Меццофанти. Через две недели он объявил, что знает сардинский достаточно, чтобы отпустить горничной грехи.

При своем первом погружении в архив Меццофанти я был поражен обилием содержащихся там разноязычных записей. Я не мог представить, как физически слабому человеку удалось расчистить грамматические конюшни. Однако при дальнейшем изучении документов в мою голову все чаще стали закрадываться сомнения. Чего-то не хватало – каких-то следов проведения пусть и чудесного, но все же обучения. Я не мог найти ни описания метода, ни инструкций, ни обрывков записей, относящихся к учебному процессу. Возможно, конечно, они были уничтожены как не представлявшие исторического интереса или просто не сохранились. Или, обладая феноменальной памятью, Меццофанти запоминал все новые слова с первого раза и держал свои методы в голове.

Позже я обнаружил кое-что, что заставило меня задуматься о том, как все происходило на самом деле.

Глава четвертая

Через несколько дней я мог уже более-менее сносно разбирать почерк Меццофанти, несмотря на то что греческие буквы у него сопровождались нервическими загогулинами, а китайские иероглифы распадались на части. Гораздо больше проблем для понимания создавали документы, авторами которых были современники кардинала. Складывалось ощущение, что многие из них писали, сидя на дереве и окунув в чернила куриную лапу.