Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - [180]
В свете трех приведенных полемических доводов против трактовки наказания в духе теории модернизации следует отметить, что вслед за опустошением тюрем, сопровождавшим крушение СССР и политический переход России к некоей форме демократии, произошло столь значительное увеличение количества заключенных, что в середине 1990-х годов Россия вытеснила США с первого места в мире по доле заключенных среди населения. И до сих пор на долю США, Китая, Бразилии, Индии и России приходится половина всех заключенных мира, хотя за последнее десятилетие их численность в России резко сократилась[647].
В 2002 году в Российской Федерации более миллиона человек находилось в местах лишения свободы, а к середине 2019 года их число сократилось до 537 760 человек; однако это сокращение произошло именно в момент усиления авторитарности режима[648].
«Культурный поворот» в пенологии и его значение для истории наказаний в России
Ввиду отмеченных противоречий между теориями модернизации и пенитенциарной практикой в центре внимания пенологов оказался вопрос о том, каким образом наказания опосредуются культурой. Отказавшись от поиска утилитарных объяснений для различных видов наказаний, новое поколение социологов, изучающих пенитенциарные системы, рассматривает наказание как иррациональный акт, в основе которого лежит либо привычка, либо ритуал. Этот «культурный поворот» в пенологии связан прежде всего с именем специалиста по тюремной социологии Дэвида Гарленда, который обратил внимание на то, как формирование системы наказаний определяется «пенитенциарной чувствительностью», отражающей более широкий социальный этос и социальные проблемы. Эта чувствительность коренится глубоко в национальной культуре и передается из поколения в поколение, несмотря на изменения общественного, политического и экономического контекста [Garland 1990; Garland 2001]. Особенно пристальное внимание Гарленд уделяет пенитенциарным агентам – людям, ответственным за осуществление наказаний, – чьи «исходящие из здравого смысла практики» определяют особенности «пенитенциарных культур». Тюремные служащие действуют в системе координат, нормализующей и рационализирующей определенные представления об их работе. Это, безусловно, относится и к истории пенитенциарной системы в России; в Советском Союзе преобладание групповых норм над индивидуальным восприятием и поведением отдельно взятого человека – характерное свойство тоталитарных институтов – обеспечивалось концентрацией тюремных учреждений в закрытых «зонах», где таким образом создавалась социальная среда, состоящая преимущественно из других тюремных служащих и их семей. В этом пространстве «исходящие из здравого смысла практики» выполнения работы тюремного служащего, передавались с советских времен и далее – в некоторых случаях между поколениями в пределах одной семьи [Pallot et al. 2010].
В наше время круг вопросов, изучаемых пенологией, очень широк. Помимо рассмотрения различных видов наказаний как укорененных в культуре и связанных с конкретными формами чувствительности, исследователи также изучают пенитенциарные институты как места совершения ритуальных действий и культурного производства с диффузными культурными последствиями, выходящими далеко за пределы контроля над преступностью, осуществляемого этими институтами. Главным выразителем такого более герменевтического подхода стал американский философ Филип Смит. Он отрицает откровенно функциональные теории наказания и модернизации как движущей силы изменения пенитенциарных систем [Smith 2008][649]. Смит утверждает, что наказание не в меньшей степени связано с поэтикой, чем с властью; его теория наказаний является одновременно драматургической, семиотической и религиозной, материальная архитектура в ней подчинена мифологии. Свои идеи он иллюстрирует детальным анализом главных фетишей «западного» подхода к наказаниям: это гильотина, кандалы, электрический стул и смертельная инъекция, тюрьма обыкновенная и паноптическая. Российскими эквивалентами можно считать столыпинский вагон без окон, этапирование, деревянные заборы, наблюдательные вышки и бараки в трудовом лагере, а также железные решетки и тяжелые двери изоляторов в крупных городах (как в начале телесериала «Зона», где очень хорошо передана эта атмосфера). С точки зрения Смита, задача историка пенитенциарных систем состоит в том, чтобы обнаружить эти виды наказаний, определяемые текучими культурными категориями, которыми они пронизаны и на которых основаны. Вслед за Эмилем Дюркгеймом, Мэри Дуглас и М. М. Бахтиным Смит определяет их как коды, составляющие фундамент всей общественной жизни: бинарные оппозиции порядка и беспорядка, чистоты и грязи, святости и зла.
В противовес идеям Фуко, в схеме Смита специалисты, придумывающие наказания, вовсе не участвуют в процессе создания все более рациональных и независимых средств реформирования преступников (или, в случае СССР, более эффективного использования их труда); они реагируют на страх общества перед беспорядком, грязью и низостью. Таким образом, центральное положение в его аргументации занимает социальная рефлексивность над процессом уголовного судопроизводства: пенитенциарные практики формируются за счет движения туда-обратно, в попеременном утверждении и отрицании, между центром и бахтинской периферией, в вопросе о том, как надлежит обращаться с правонарушителями (как бы ни определялись правонарушения в тот или иной период). Поскольку центральная роль в пенологии Смита отводится диалогу, его идеи оказывается трудно применить к изменению пенитенциарных форм в России, где наказания за «некорректное» прочтение посланий, содержащихся в официальном дискурсе, отбили у граждан желание выступать с критикой, и государство получило практически безграничные возможности для пресечения любых выражений инакомыслия. При этом, однако, пенитенциарные формы в России становились темой словесных баталий, пусть даже и закулисных. Бытовавшее в царской России официальное представление об исправительной колонии на Сахалине как о рае, где «растут кукуруза и арбузы», было разрушено благодаря Чехову, убедительно изобразившему эту колонию как место безрадостное, где люди словно похоронены заживо [Corrado 2010]. В самый разгар сталинских репрессий смех, шутки и карнавальные превращения разрушали существующие иерархии и бросали вызов официальному дискурсу о «перевоспитании трудом» [Davies 1997]. В 1950-е годы советское общество смогло выразить свои чувства по отношению к пенитенциарной политике государства в «эпистолярном протесте», толчок к которому дали татуировки, резкие высказывания, преступность и пагубное влияние вернувшихся заключенных [Dobson 2009: 165]. Другие участники, действующие на периферии, – например, люди разных чинов и званий, причастные к осуществлению наказаний на всех уровнях, – также имели возможность выразить свои взгляды на состояние дел в тюрьмах Советского Союза посредством официальных каналов. Таким образом, нельзя сбрасывать со счетов вклад периферии в те изменения, которые разные виды наказаний претерпели в советский период.
