Феникс - [10]

— Напраслину возводишь, Миша! — обиделся тот.

— Цыть! — Данилова другое беспокоило. — Ночью-то как пойдем?

Парень подмигнул.

— Ночью спать нужно. Перед самым рассветом двинемся.

Действительно, гражданский нашел место, забились, что называется, в самый медвежий угол. Пока Данилов сам раскладывал нехитрые пожитки и остатки еды, найденные в цыганской повозке еще первого дня, на тонкие ломтики резал сало и лук, пока Гавриков обустраивался в «секрете» по ходу колесных приметин в траве, а цыганка, оставив сверток с ребенком, скрылась по своим надобностям в кустиках почти непролазной поросли, парень встал у телеги с раненым. Наконец-то представилась возможность спокойно поговорить. Хотя сам Апраксин не торопился начинать разговор, отчасти и потому, что молодая цыганка перед тем, как уйти, что-то невообразимое с ним сотворила. Почти утихла боль, а ей на смену пришла апатия. Скорей всего, это состояние с ним подметил прибившийся к отряду парень, поэтому, постояв у телеги, отошел прочь, думая о чем-то своем.

За локоть тронули. Слегка прикоснувшись, парень даже не сразу заметил, что рядом стоит цыганка, на автомате спросил:

— Со ту камэс, Тшилаба?[2]

— Ты по-нашему говоришь, гаджо?[3]

— Слегка.

— Брешешь ведь?

— Слегка.

— Ту кацыр сан?[4]

— Издалека.

— Дай мне свою руку.

— Зачем? Свою судьбу я и так знаю.

— Дай!

Протянул ладонь цыганке. В глазах ни грамма сомнения и недоверия к молодой гадалке, не тот случай. Пусть смотрит, если желание есть. Сама Тшилаба, изучив линии на его руке, лишь рот хотела открыть, когда осадил:

— Не надо. Ничего не говори.

— Не веришь?

— Почему же? В жизни происходит много невероятных чудес. Ты даже не представляешь, сколько.

— Представляю, чужак. Ты даже не представляешь, насколько. Попросить хочу.

— О чем?

— Ребенка моего не бросай. — Мотнула головой в сторону повозки, на которой помимо лейтенанта находился сверток с мелкой, почти всю дорогу спавшей девочкой. Повела подбородком в сторону сержанта, закончившего с приготовлением пайки и в свою очередь прислушивавшегося к их разговору. — Данилову ее отдай, он пристроит в хорошие руки. Пусть хоть одна душа из табора живой будет.

— А ты?

— Я?.. Я скоро уйду… к остальным. Мами[5] Зара сей ночью приходила, сказала — пора мне.

— Так не слушай ее. Ко мне ближе держись, выберемся.

— Ты выберешься. — Снова мотнула головой в сторону Данилова. — Они выберутся, если тебя держаться будут. Я — нет.

— Глупо.

— Да… Мами Зара сильная шувани[6] была.

— Ладно. Твое дело. С лейтенантом что?

— Боль я ему сняла, но она никуда не исчезла. У него колени и кости ног раздроблены. Чужак, после того… ты документы его прибери… с Даниловым я поговорю.

— Выходит, и ты шувани?

— Я — Тшилаба, ищущая знания.

После того как поели, бабенка не успокоилась. Каретников не стал смотреть, как она окучивает Данилова. Взяв карабин, ушел сменить в «секрете» Гаврикова. Не просто улегся в освоенном красноармейцем месте, пробежался к тропе, а там и по ней прогулялся как раз в сторону, куда решил уводить неожиданно повиснувших на его плечах бедолаг.

Вот уж действительно наказали его патриархи… Когда приговор объявили, да и после, перед самой «отправкой», только одна мысль в голове и витала. Типа, что бы ни случилось, пора прекращать существование во второй ипостаси. Свою миссию он худо-бедно исполнил, смысла дальше небо коптить точно нет, без него с остальным сама реальность справится. А поди ж ты, как на войнушку угодил, сразу будто в башке выключатель перещелкнули. Сила привычки сработала. Не просто выжить, а еще и врага победить. Ну и кто он после этого? Вот то-то и оно…

Лес затих. Не слыхать ни шорохов, ни иных посторонних звуков. Птицы без боязни ведут привычный «разговор», а значит, поблизости чужаков нет. Он не в счет, Сириец вышколил, с лесом сроднил, для пернатых он все едино что добрый сосед.

Вернулся на место, устроился наблюдать, но больше «язык» леса слушал. Были бы гранаты, мог растяжки на подступах поставить, только их нет. Патронов и то мало, даже на пулемет полдиска боезаряда осталось, а приспичит, так хоть прикладом отбивайся. Чуть сумерки тронули чащу под сенью ветвей, Данилов пришел на смену.

— Как тут?

— Все спокойно. Петр Федорович, тебя твой боец сменит, после снова я сменю его, а там, если все удачно сложится, поутру в сторону фронта двинем.

— Ясно.

— Тогда бди. Если заметишь чего, тревоги не поднимай, а сразу в лагерь уходи, там разберемся.

— Понял.

Лейтенант мучился, скрипел зубами от боли. Скорее всего, Гавриков «перевел» его из лежачего положения в наполовину сидячее. Вот еще маета предстоит. По-хорошему его бы к хирургам… самодельные лубки не спасают.

Увидев Каретникова, Апраксин поманил рукой. Михаил, шагая, между тем вопросительно повел подбородком в сторону цыганки, расположившейся под телегой и баюкавшей ребенка. Тшилаба, поняв жест, ответила:

— Не могу я его постоянно в состоянии овоща держать, у самой силы не те.

Кивнул, соглашаясь. Встал у распряженной телеги.

— Терпи, лейтенант. Когда в путь тронемся, цыганка боль снимет.

Апраксин не принял объяснений, несмотря на боль и немощь, взыграло ретивое.

— Ты сам вообще кто будешь?