Феникс императора - [3]

Запястья сжались в стольной хватке чьих-то рук, а прочная веревка оплелась посмертным браслетом. Под гнетущую тишину меня подвели к будущему кострищу и привязали к столбу. Меня сжигали будто проклятую ведьму, с той лишь разницей, что тогда приговор звучал. Звучал, а не читался прямо на лицах и масках людей.

Сорванный со стены факел яркой вспышкой полетел прямо мне под ноги, он выбил тучи острых искр, опалил носки туфель и рухнул в самую гущу мелкой трухи. Огонь взметнулся до колен, жадно лизнул тонкую ткань брюк и опал, ему тоже хотелось поиграть с привязанной жертвой. Стало не просто жарко, а нестерпимо горячо, удушливый дым лез в глаза, забивал нос и рот, а я продолжала вглядываться в ехидно улыбающуюся маску. Мои слезящиеся глаза спрашивали, кричали — почему? Но ответа не было, лишь оглушительная тишина, треск дров и гудение жадного пламени, которое с каждой секундой поднималось все выше.

Боль пришла не сразу, но когда дала о себе знать, на мне горела одежда, кожа под тканью шипела, испаряя влагу, гадко запахло паленой плотью, я закричала, вкладывая в крик всю ту Боль и Страдание. Боль выкручивала мышцы, сдирала скукоживающуюся плоть, срывала слой за слоем, позволяя сознанию держаться в агонизирующем теле. Но с каждой пройденной вечностью боль становилась невыносимой. Взгляд еще видящих глаз метался по ставшей ловушкой комнате, бывшей когда-то актовым залом. Вместо обшарпанной белой двери виднелся арочный проход, задрапированный дымчатым полотном. А из-за него выглядывала закутанная в темные одежды женщина, и даже полумрак залы с отблесками, снедавшими мое тело пламени, не скрыли ее победного выражения ярко-синих глаз. Она торжествовала смерть, мою смерть!

Торжество жизни

Ибо только умерев, отринув жизнь свою, может он обрести ее вновь, чтобы восстать живым из оков могилы — умершим, но воскрешенным, прежним, и в то же время иным, похожим на себя, и не похожим, не убоявшись дара Божьего — смерти и обретя через нее жизнь вечную.

"Легенда о фениксе" Луций Цецилий Фирмиан.

Тепло окружающее меня не просто обтекало вокруг, оно циркулировало сквозь меня. Чистые оранжевые лучики купались внутри меня, сплетаясь замысловатым кружевом, заполняли каждый уголок сознания, создавая яркие завихрения, и как только они находили себе место, начинали тускнеть. Меня это не беспокоило, ведь ласковое тепло продолжало стягиваться к груди, а пламенные змейки сбивались в тугой клубок, цеплялись друг за друга, испуская вокруг нешуточный жар, но он теперь не обжигал. Он ластился ко мне будто ручной котенок, и успокаивающе шептал, что боли больше не будет, что он больше не обидит.

После такой успокаивающей мысли, я почувствовала легкое дыхание, четкое биение сердца. Потом зачесался нос, захотелось чихнуть, что-то твердое кололо левую лопатку, а в области поясницы чувствовался каменный выступ. Легкая волна паники накрыла меня, отчего я резко подскочила, распахнула глаза и чихнула.

Я сидела в огромной куче прогоревшей золы, а сверху на меня падал столп яркого солнечного света, и это было так прекрасно. Душа во мне пела и тянулась туда, где золотился небосвод, где птицы сновали в безоблачном небе. Руки сами потянулись вверх, окунаясь в золотую дымку. Я зажмурила глаза, и солнце загорелось внутри меня. Мне показалось, что я сама стала маленьким солнышком. Это было так великолепно, никогда в жизни я не чувствовала ничего подобного, а теперь просто упивалась моментом единения с древним светилом.

Меня прервали, торопливые шаги зазвучали совсем близко, послышались удивленные вздохи. А потом началось форменное сумасшествие.

— Феникс! Феникс! Феникс! — загалдели множество голосов вокруг меня, я зажмурилась и приложила руку к лицу, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Но толку оказалось мало, я увидела лишь смазанные солнечным светом силуэты людей, а их собиралось все больше и больше, толпа галдела все сильнее и уже не слышались отдельные выкрики, лишь общий возбужденный гул.

Мне надоело сидеть на вдруг ставших неудобными углями, я поднялась, отряхивая налипшее крошево и только сейчас поняла, что ничего кроме жирных разводов сажи не скрывает обнаженного тела. Вокруг все замерло, стих ропот толпы, а я стояла нагая и смущенная в потоке солнечного света.

Тишина разлетелась на звонкие осколки, послышались крики, скорее всего стража разгоняла любопытствующих пробираясь ко мне. Я не ошиблась, и через минуту мне на плечи лег плащ, на голову набросили глубокий капюшон и куда-то быстро повели. После яркого солнца в глазах стояла противная зелень. Сопротивляться провожатому просто не было сил, хотелось безумно улыбаться всем, петь и радоваться жизни.

А тем временем ко мне вернулось нормальное зрение, я стала замечать роскошь коридоров, женщины, что попадались на нашем пути, прятали лица под печально знакомыми масками и кутались в разноцветные шелка. Мужчины по большей части носили поверх платья кожаный доспех, реже украшенный металлическими пластинами, лица же в отличие от женщин оставляли открытыми, за исключением охраны носившей полумаски.

Но, к моему сожалению и какому-то отстраненному изумлению роскошные коридоры и залы сменились каменными уродливыми мешками, уходящими глубоко вниз. С каждым метром вниз, мое лучезарно-солнечное настроение уходило, прячась глубоко внутрь, а на место него приходило злое любопытство. Да и что собственно могло быть для меня приготовлено после сожжения? Конечно, темная и сырая камера где-нибудь глубоко под землей. Удивительно, что меня не скрутили на глазах у всего народа и прилюдно не казни повторно, а даже презентовали теплый плащ, деликатно уведя с всеобщего обозрения. Крутилась у меня по этому поводу мысль, но я никак не могла выразить ее.