Феми–фан - [9]

С вечеринки мы ушли вместе.

— Он поэт? — спросила соседка.

— Боже избавь, — ответила я. — Он шофер.

— Почему?

— Такая работа.

Все мои знакомые считали, что это мой очередной каприз. Я тоже так считала. Первую неделю. Первый месяц. Второй, третий… Выпила снотворное, успокоительную микстуру, почитала хорошую книжку. Крепко уснула. Стук. Вскакиваю с постели. Хриплым дурным голосом ору:

— Кто там?

И уже понимаю, что стучат в окно. Значит, снова пришла она, старуха. У нас второй этаж. А старуха повадилась по ночам стучать в окно, распахивать его, протягивать ко мне руки, звать с собой. Просыпаюсь с воплями, потом уснуть не могу. Вот таблетки выписала. А теперь не во сне, наяву стучит. Я же не сплю. Сердце, как овечий хвост, трепыхается.

— Можно к тебе?

Это не старуха, это он, Андрюша. Торчит в окне на фоне полной луны.

— Можно?

— Входи, — сдавленно, сквозь таблеточный сон, сквозь страх хриплю я.

— Дай швабру.

— Зачем?

— Лестницу столкнуть, чтобы еще кто–нибудь не влез.

— Где ты ее ваял?

— На церковном дворе.

— Храм обокрал, подлец. Не дам.

— Что?

— Швабру.

Андрюша входит в окно, выходит в дверь, не защелкивая замок. Относит лестницу на место, возвращается. Я, проваливаясь обратно в прерванный сон, успеваю спросить:

— Других способов входить в мой дом не нашел?

— Уже поздно, неудобно звонить.

— Заботливый какой, напугал до смерти.

На этом закончился наш самый длинный за все время знакомства диалог. Я уснула. Утром нашла Андрюшу на полу у своей кровати. Он спал, завернувшись в плед. Спал, глаза закрыты. А свет все равно шел от него. Сияние.

Его любовь не смыкала глаз. У нее бессонница, при которой не нужны таблетки. Милостив Бог.

Привет отцу!

— Фамилия ваша? А отчество? Да? Вы Василию Александровичу дочкой приходитесь? Правда? Я его с тех пор не видел, как он из совхоза ушел. Теперь на заводе директором?

За окнами директорского кабинета — ранняя осень. День, как медом налитые соты. Яблоками пахнет. За столом директорского кабинета сам директор. Крепкий, смуглый, энергичный. Я у него сижу по делу. Проверяю жалобу. На него, на директора. Отца моего он знает по совместной работе. Встречались на совещаниях в тресте, когда отец тоже был директором совхоза.

Спросил, а сам смотрит сбоку, как птица. Притворяется, или правда не знает?

— Нет, не на заводе, не директором. На водокачке, слесарем.

— ??

Видно, правда не знал. Поперхнулся, закашлялся.

— Что где? Водокачка? В совхозе, в том же. Родители ведь там живут, у них дом.

Директор кладет на стол сжатые в кулаки руки, опускает голову:

— Извините.

Порядочный человек попался, не хочет причинять боль. И все–таки не может удержаться еще от одного вопроса:

— А как же, за что?

— За управление автомобилем в нетрезвом состоянии.

Я заученно повторяю формулировку бюро, на котором отца освободили от должности и попросили из партии.

— Трезвенники, черт бы их побрал, — комментирует директор и опять спрашивает:

— Прежний, или новый уже постарался?

— Новый. На первом же бюро.

— Эх… — с языка директора готово сорваться что–нибудь не очень печатное, но он сдерживается.

…Нынешний секретарь райкома впервые появился в нашем доме, когда еще занимал должность председателя колхоза. У отца был юбилей. Его приехали поздравлять тогдашние райкомовцы, были еще гости. Председатель соседнего колхоза, кажется, приглашен не был. Но явился. С розами. С молодой красавицей женой. Сам молодой и статный. Он недавно был избран на должность. Старался войти в “круг”.

Очень старался. Мы забавлялись, глядя, как он летит к секретарской машине, чтобы распахнуть дверцу перед “первым”. Когда сам стал “первым”, не простил бывшему своего же давнишнего пресмыкательства. И тем, кто забавлялся, не простил.

Все правильно. Управление автомобилем в нетрезвом состоянии было. И не было умения распахивать дверцу. Умения “делать дела” самому и не мешать тем, кто их делал. Не хватило даже ума перед бюро зайти покаяться, попросить соломки подостлать. И после бюро — работы попросить.

Новый “первый” оказался жутко принципиальным, страсть каким перестроечным, и батя приземлился на водокачке.

Пришлось заново учиться жить, приобретать инстинкт добытчика, который начисто пропадает у руководящих работников. Ходить пешком, пользоваться муниципальным транспортом. Стоять в очереди за картошкой и водкой.

Но это не беда. Даже не полбеды. Телефон замолчал. Дом опустел. Люди, которые не могли прожить без отца и часа, прекрасно жили, напрочь забыв о его существовании.

А недавно мне позвонили из издательства. Редактор вкрадчиво ворковала:

— Знаете, мы готовим сборник. Очень актуальный. О прорабах перестройки. Напишите очерк.

— Ваше издательство уже вошло в историю литературы, не напечатав мою прозу.

— О, мне говорили, что вы очень остроумная. Но я серьезно. Платим хорошо, соглашайтесь. Например, о секретаре райкома, новом. Вы же его знаете. О нем такие хорошие отзывы. Человек перестройки.

— Вот именно.

— Вы что же, против перестройки? Не верите?

— Я, как и весь советский народ, конечно, верю. Слушайте, а о героях–пионерах ваше издательство сборник не готовит? Я бы могла о Павлике Морозове, например.

— Господи, причем здесь это? И потом, этот пионер сейчас как–то неактуален, кажется.