Феми–фан - [3]

Он им подчинялся, одновременно ими помыкая, он им верил и лгал, а вот любить — извините. Это чувство — к слабым, беззащитным. Таких женщин в его жизни не было.

А потому в слово “любовь” он вкладывал настолько узкоутилитарный смысл, что тут любовь и жизнь совпадали полностью, в том смысле, как говорят соседки: “Она с ним живет”.

Трудовая деятельность инженера Лисовича богата была командировками, а личная жизнь командированного — разнообразными впечатлениями. Женщин, жалких до слез в своей экономической независимости, было на его пути немало. Он привык и к ним, как привык к остальным особенностям жизни вне дома.

Он даже любил командировки как вид путешествий, тем более приятных, что протекали они на казенный счет. Кроме того, худо–бедно, а дом у него был, значит, было куда возвращаться. Если из путешествия некуда прибывать, это уже не вояж, а бродяжничество.

Женщины в командировках — вид путевых впечатлений, которыми вовсе не обязательно делиться дома. Работа в командировках — вид деятельности, о важности которой нужно постоянно напоминать начальству и сладостную бесполезность которой так приятно сознавать самому.

Работа, дом, дети, командировки, попутчицы, жены, долги, рассрочки, премии, телевизор — вроде все нормально, а задумаешься — суета сует. Если присядешь на бульварную скамейку и задумаешься чуть глубже…

…ничего не значит. Просто существование. Такое, как прежде.

С меня забыли снять часы. Но поднять руку, чтобы посмотреть, не могу: руки привязаны к столу и в них воткнуты иглы. Выворачиваю шею и заглядываю на циферблат. С тех пор, как мы с бородатым доктором выехали из моего дома, прошло всего полчаса. А мне кажется, что прошло сто лет. И на большее меня не хватит. Кончаюсь.

Но эти, что рядом со мной, тоже ведь не дети. Зачем им смерть на операционном столе еще до операции.

Сначала послышались шаги, потом совсем не ангельский голос произнес несколько энергичных, совсем непечатных слов: цензурными были только междометия. Мне как–то сразу полегчало. Я поняла, что это та самая Анжелика, и что она — спасет. А ругалась оттого, что меня не так привязали. Ну в самом деле…

Пока они снова возятся со мной, сползаю в воронку из холодной стали. Ах, лучше бы пришел какой–нибудь дом. Отличный способ переключиться придумать дом.

Три года я искала обмен. Насмотрелась на дома, квартиры. Нашла. Вернее, мой нынешний дом меня выбрал сам. Прежде я жила в совершенно бездарной многоэтажке. Зато в самом любимом городе. Родном, маленьком, моем. Предала. Не сразу. Сначала уезжала каждый день на работу. Сюда, в большой, пыльный, чужой. Три года. Изо дня в день. С работы, на работу. Утром и вечером. В жару и в холод.

Потом увидела этот дом. Сперва ужаснулась из–за отсутствия удобств и присутствия соседа. Сбежала. Начали сниться высокие потолки, такие высокие, что если вечером поворачиваешь выключатель, свет от лампочки доходит только к утру. А еще снилась пятая стена во второй комнате. И четыре окна, в одном — церковный двор. В таких домах любил селиться Ф. М. Достоевский — угловая квартира и вид на церковь. Дом победил, я обменялась.

Дому уже сто лет. До меня он жил плохо. Теперь хорошо. Обои, линолеум, побелка, покраска — это пустяки, о которых и говорить не стоит. А вот керосиновая печь — нечто совершенно потрясающее, такого еще в моей жизни не было, и в жизни дома тоже. Потом прошла эпопея под заголовком “здесь мы будет строить душ”. Как–нибудь потом, если останусь жива, напишу большое эпическое полотно, в котором будет все: пьяные мастера, поддоны, трубы, электробаки, дверцы из старой ширмы.

Зато теперь у меня есть любимый аттракцион. Спрашиваю у каждого, кто впервые приходит в наш дом: “что это?” Глядя на ширмы, поднятые на приличную высоту, пришедший гадает: “шкаф, окно, потайной ход?” А потом распахиваю дверцу и слышу изумленное: “Вы здесь моетесь?”

Шутка с дверцами почти такое же удовольствие, как и сам процесс мытья в душе. Рукотворный мой!

Еще одна победа — телефон. Но это поэма. Или ода. Моему упорству. Еще осталось газифицировать микрорайон, сменить колокол на храме (что–то дребезжит), и можно жить. Вот только обещают снести наш старый дом.

Мне давно уже тошно от своего умения, своей независимости. А всего хуже — от разговоров об утраченной женственности. Все берутся об этом судить. И все — о частностях. Потому что проблемы вроде бы не существует. Ну, как всегда у нас. Стихийные бедствия есть. Жертв и разрушений нет. Национальности и нации есть. Национального вопроса нет. И женского тоже нет. Вопроса нет. Есть ответ. Он звучит так: я устала.

У нас уже, кажется, есть специалисты по вопросу, которого нет. По нашему, женскому. Конечно, мужчины. Зная о нас все–все, они никогда ничего о нас не узнают. И главное, никогда им не узнать, что мы о них думаем. Ну, может быть, если сильно разозлят, что–нибудь и слетит с алых уст второпях. Но любимые наши… Они умрут в святом неведении. Если, конечно, мы не умрем раньше. Но и тогда…

…то окажешься в другом мире. Или это другое измерение того же, привычного мира? Алексей Павлович как–то не очень задумывался над этим, легко переходя из одного состояния в другое. Поначалу ему казалось, что таким образом он отключается от забот и суеты и делает это всегда осознанно и исключительно по своему желанию.