Фелисия, или Мои проказы - [8]
Тетя под предлогом того, что ей необходимо осмотреть дом и приготовить легкий ужин, пришла к нам, и мы принялись советоваться… Было решено, что Сильвина будет некоторое время морочить Беатену голову, сделает вид, что прислушивается к его наставлениям, пожеманничает и в конце концов согласится уступить. Главное — она должна была заставить доктора лечь в постель без ужина: продуктов в доме не оказалось, а посылать кого-нибудь за провизией не следовало, дабы не подвергать себя опасности и не раскрыть все предприятие. Сильвина исполнила все задуманное невероятно ловко и коварно. Доктор, подгоняемый аппетитом особого рода, с радостью согласился попоститься. Ах, сила желания! Она победила даже чревоугодие Беатена! Любовь! Это наверняка не самое маленькое из твоих чудес!
Беатен уже считал себя на вершине блаженства — Сильвина наконец согласилась лечь с ним в постель. Правда, сославшись на свою стеснительность, она погасила все свечи в спальне: адюльтер, сказала тетя Беатену, гораздо смелее в темноте, излишний стыд повредит наслаждениям. Влюбленный Беатен доверчиво последовал за Сильвиной в комнату наверху.
И вот он лежит в благословенной кровати… Он горит, он мучится желанием… Кающаяся грешница еще борется, она не спешит броситься в его объятия… Но что это? Какой удар судьбы!.. Где спрятаться несчастному Беатену от внезапно появившихся в комнате пятерых человек?! Свет факелов распространил вокруг ужасный, обличающий свет… Изумленный (так, во всяком случае, кажется Беатену) Сильвино и этот ужасный Ламбер вытаскивают шпаги, сталь зловеще блестит, на весь дом гремят их проклятья!
— Наконец-то я застиг вас, низкая изменница! — кричит муж, приставив шпагу к груди Сильвины.
— Отомсти за себя! — вопит Ламбер. — А я избавлю тебя от предателя, который обесчестил и оклеветал тебя! Где он? О, ужас! Он в постели! В твоей постели!
— Остановись, друг мой! — прерывает его Сильвино, давая ускользнуть жене, которая на несколько мгновений всерьез испугалась мужа, — так хорошо он вошел в свою роль. — Остановись, я не могу уступить тебе удовольствие пролить кровь этого коварного соблазнителя…
Чтобы получить точное представление о том, что происходило в тот день в Шайо, следовало там присутствовать. Мне не хватает красноречия, которое помогло бы описать ужас Беатена и потрясающие перемены, произошедшие одновременно с телом его и с духом. Как честный историограф, я вынуждена, как бы неприятно это ни было, отметить, что несчастный доктор замарал — в прямом значении этого слова — простыни Сильвино. Между тем, разрабатывая план, мы условились, что друзья-художники призовут Сильвино и Ламбера к милосердию и разоружат их, уверят Беатена, что жизни его ничто не угрожает, но за ним станут следить, чтобы он никогда больше не вздумал наставлять рога благородным господам… а еще лучше — лишат его такой возможности, произведя маленькую хирургическую операцию. Один из художников, игравший роль хирурга, заявил, что у него случайно оказались при себе инструменты и он легко все исполнит. На таких условиях Ламбер и Сильвино соглашались не убивать Беатена: его вытащили из постели — скорее мертвого, чем живого, — и отнесли в соседнюю комнату — якобы для операции. Там доктору был нанесен самый жестокий Удар — он увидел смеявшуюся до слез Сильвину. Она сочла нужным вмешаться и попросила — а я присоединилась к ее мнению, — чтобы ее бывшего духовника пощадили. В конце концов мужчины решили, что
кастрацию заменят поркой: автора подметного письма связали по рукам и ногам, прислонили к колонне в гостиной, обнажив мясистые ягодицы, принесли охапку розог и использовали все, до последней. Напуганный Беатен не осмелился издать ни единого возгласа… да кто на его месте поступил бы иначе — ведь речь шла о спасении той части тела, что составляет три четверти счастья в жизни любого мужчины!
Закончив экзекуцию, все успокоились. Доктору вернули одежду — в том числе и испачканную рубашку, которую он вынужден был надеть, — препроводили на улицу и вели себя с ним весьма учтиво, освещая путь факелами.
Глава XII. Глава, в которой кое-что начинается
Вы уже поняли, что люди, с которыми я жила, не были слишком строги со мной, да и я их не стесняла: Сильвино и Сильвина считали меня вполне сформировавшейся особой. Я превзошла все ожидания, которые родители возлагали на приемную дочь. Мы были на равных с Сильвиной, а ее муж говорил со мной не как суровый отец или дядя. Мне многое позволяли, я многое видела, дополняя новыми знаниями свою еще весьма несовершенную любовную теорию. Друзья во главе с Ламбером дневали и ночевали в нашем доме, Сильвина одаривала своим вниманием многих и тем нежнее была с мужем!.. Как предупредительна она стала к любовницам мужа — его натурщицам!.. Могу повторить одно: они счастливчики, эти рогоносцы!
Сильвино, которому состояние жены позволяло работать лишь для собственного удовольствия, писал мало, но все его картины были превосходны: он предпочитал исторический жанр и очень редко писал портреты. Сильвино происходил из хорошей семьи, был умен, получил хорошее образование, много вращался в свете, его любили женщины, мужчины ценили его дружбу и общение. Среди его друзей были и очень знатные французы, рожденные, чтобы любить и быть любимыми, — к счастью, не всем неведома дружба, не все внушают окружающим только почтение и страх. Сильвина, несколько ограниченная и не слишком хорошо образованная, своей красотой и обаянием придавала дому дополнительное очарование. Она всегда была весела и спокойна. У нее было одно из тех лиц, которые нравятся всем, возбуждая страсть и угасшую любовь к жизни. Даже муж время от времени начинал испытывать к ней страсть неофита, и Сильвина, оставив всех остальных поклонников, полностью посвящала себя Сильвино. Когда внезапная вспышка стихала, каждый из супругов развлекался на стороне, отдыхая от монотонности семейной жизни. Воздух дома, где так благочестиво поклонялись Венере, не мог не заразить меня. Друзья, беседы, предполагаемые мною события, подсмотренные эпизоды; картины, наброски, рисунки, которые я тщательно изучала, — все помогало Природе. Я была хорошо подготовлена и решительно настроена воспользоваться счастливой возможностью, предоставляемой мне судьбой. Я начинала ощущать пустоту своего существования. Сильвина, окруженная любовниками, дарившая им счастье, выбирала из лучших парижских кавалеров; мне же, бедняжке, доставались знаки внимания либо слишком невинные — со стороны тех, кто видел во мне ребенка, либо совершенно безвкусные — от новичков в галантном ремесле ухаживания. Мне всегда хватало разума отвергать томные страсти, лесть и ужимки слишком настойчивых мужчин, я вспоминала моего любезного Бельваля, который подошел к делу столь решительно и начал с того, к чему другие, казалось, не придут и через сто лет! Цветочки не оказывали на меня никакого действия, записки же я из тщеславия принимала, но оставляла без ответа, а если что-то и писала, то лишь для того, Чтобы от души высмеять докучливых ловеласов, рискнувших побеспокоить меня. И все-таки я часто спрашивала себя: «Что же тебе нужно, душа моя? Ты жаждешь любви, но отвергаешь все признания! Ты помнишь единственный момент счастья, когда предприимчивый Бельваль… Но ведь ты не была влюблена в этого маленького танцора!» Смелость, проявленная Бельвалем, научила меня наслаждаться собственным телом, но даже в мгновения самого живого удовольствия я не воображала себе его образ и не представляла никого другого, кто был бы способен удовлетворить смутное желание моего сладострастного воображения.
