Фельдмаршал Румянцев - [3]

С той же поразительной легковесностью популярный автор рассказывает о событиях Кагула. «Гром и молнии Кагула» – так называется одна из глав романа Пикуля. Но и здесь все та же легкость «кисти» необыкновенная…

«Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг озлобленно сказал, что отдаст его под суд:

– И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!

– За что под суд? – обомлел Потемкин». (Там же. С. 417.)

Все это и дальнейшее ничуть не соответствует действительности. «Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:

– Что мне этот Абды-паша? Такого дурня бить жалко – мне сам Халиль-бей, визирь великий, надобен, тогда и войне конец».

С поразительной легкостью автор «Фаворита» рассказывает о Ларге, Кагуле. И получается, что если б не Потемкин и князь Репнин, то Румянцеву никогда б не одержать победы в этих баталиях. Смешно и наивно приписывать лавры Румянцева, всего российского войска одному полюбившемуся герою.

«Румянцев поздравил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.

– Это не за Кагул – за Ларгу! – сказал он.

Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:

– Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.

– Дождись случая – повешу, – был ответ без улыбки…» (Там же. С. 421.)

Неверно рассказал Пикуль и о кампании 1771 года, о похищении польского короля Понятовского, о Фокшанском конгрессе, на котором снова чуть ли не главной фигурой выставляется Потемкин, о ссоре Румянцева и Орлова, о взятии Туртукая Суворовым и о многом другом…

Словом, Румянцев показан неправдиво, без должного к нему уважения. И часто сделанное им приписано другим историческим деятелям.

Валентин Пикуль мне дорог как патриот, как ратоборец, привлекший всеобщее внимание к русской истории. И в сущности, мое отношение к его литературной работе высказал Арс. Гулыга в статье «Феномен Пикуля». Действительно, «кому дано, с того и спросится». В статье процитировано письмо В. Пикуля, в котором популярный автор, обращаясь к Арс. Гулыге, упрекавшему его в неточностях, рассказывает о своем творческом методе: «Как Вы и сами хорошо знаете, в запасниках истории по поводу какого-либо события или героя всегда существует несколько версий. Историк, разрабатывая тему, обязан изложить все существующие – для того, чтобы затем отстаивать ту, которая кажется ему наиболее достоверной. Литератор же, в отличие от историка, совсем не обязан излагать читателю все версии по данному вопросу: в его праве избрать одну и ей следовать. Но тут он, литератор-историк, невольно становится уязвим со стороны историка-профессионала, который бьет козыри автора тузом второй версии. Если же автор уступит ему, появляется второй рецензент – и лупит автора третьей версией…» (Москва. 1988. № 6.)

Я высказал здесь критические замечания о «Фаворите» В. Пикуля лишь для того, чтобы предупредить своих читателей – у меня, видимо, были другие источники, чем у Пикуля, а потому и совсем другое представление о Петре Александровиче Румянцеве.

Не буду полемизировать с этим, каждый сочинитель имеет право на свою версию в освещении исторических событий, тем более романист, пользующийся художественным вымыслом как одним из важнейших средств создания образа. Я же высказываю эти критические замечания по поводу некоторых наших литераторов только для того, чтобы предупредить своих читателей – не удивляйтесь, у меня совсем другие задачи, а потому, может, и совсем другое представление о Петре Александровиче Румянцеве.

А главное, пожалуй, в том, что моя книга написана совсем в другом жанре. «Фельдмаршал Румянцев» – это беллетризированная биография, в основе которой лежит документ: в письмах, мемуарах, реляциях* предстает «всамделишный», невыдуманный мир. Возникает «образ через документ» (П. Палиевский).

Задача у этого жанра и проста, и необыкновенно сложна: передать неповторимый облик знаменитого человека далекого или недавнего прошлого – полководца, государственного деятеля, писателя, ученого, артиста, композитора, живописца и т. д. Какими же средствами можно достичь этого?

Конечно, очень многое зависит как от индивидуальных склонностей писателя, который берется показать нам своего героя, так и от исторического материала, оставшегося в архивах, свидетельствах современников, автобиографических заметках, переписке и пр. И скажем, когда, например, Ю. Лощиц взялся показать жизнь и деяния украинского философа XVIII века Сковороды, ему поневоле пришлось от недостатка материала пойти по пути высвечивания своего героя через других, его окружающих. Реставрация прошлого шла тут по пути создания как бы системы зеркал, отражаясь в которых перед нами возник образ пытливого ученого, бродяги-монаха, сказавшего о своем жестоком веке: «Мир ловил меня, но не поймал». И совсем иное дело – фигуры огненосного Аввакума, оставившего свое знаменитое «Житие», или генералиссимуса Суворова, о котором создана целая библиотека биографий. Здесь авторы (Д. Жуков и О. Михайлов) могли уже сочетать осторожный беллетризованный вымысел с опорой на чистый документ, порою в отступлении или подглавке, не пренебрегая и справкой, и цифрой, и прямой цитатой.

Фигуры, более близкие к нам, кажутся легче для изображения. Еще живы люди, знавшие ушедших от нас великих, еще не остыли строки мемуаров, еще сохранился в памяти родственников свой, очень субъективный портрет, да и голос, а порою и кинокадры создают видимость присутствия этого близкого к нам по времени замечательного человека. Но есть и свои, специфические и очень серьезные трудности при его изображении – на страницах книги, в беллетризованной биографии. Совершенно не случайно мы не имели, к примеру, до сих пор такой книги ни о Г.К. Жукове, ни о И.С. Коневе. Здесь близость замечательного человека мешает: на пути к его объемному изображению встает множество препон…