Фельдегеря генералиссимуса - [9]

В общем, не угорел и наговорил ей следующее.

Он, Порфирий Петрович Тушин, пребывавший до недавнего времени в отставке в чине артиллерийского капитана, был вызван в Петербург самим государем императором Павлом Первым. На аудиенции, длившейся целых пять минут, государь поручил ему и ротмистру Маркову секретнейшее дело.

Почему выбор пал на них, Порфирий Петрович деликатно умолчал, правда обмолвился, что в полку слыл не только храбрейшим, но и умнейшим офицером.

— А какое дело поручил вам государь? — спросила Пульхерия Васильевна из-за вечного женского любопытства. — Если это, разумеется, не секрет? — И рассмеялась обворожительно своим серебряным смехом. Она была неотразима в своем простодушии и лукавстве.

— Секрет, — ответил Порфирий Петрович и улыбнулся в свои рыжие усы: — Секрет преогромнейший! Но вам, Пульхерия Васильевна, скажу. Государь поручил нам с ротмистром, — зашептал он страстно в розовое ушко соблазнительницы, — перевезти из Петербурга в Париж императору Франции Наполеону бумаги такой важности, что сии бумаги разорваны на две половины! Вторую половину везут другие люди. Какие… даже я не знаю.

— Разорваны? Зачем? — не поняла Пульхерия Васильевна. — Их же нельзя будет прочесть!

— Вот именно! По отдельности нельзя, а соединив вместе… Вы понимаете?

— Понимаю, — ответила Пульхерия Васильевна, но по ее лицу было видно, что ничегошеньки она не поняла, да и понимать не хочет. Разорванные на две половины бумаги — как неромантично и скучно! Она ожидала большего. — А что с ротмистром? — спросила вдруг неожиданно строго. — Надеюсь, причиной его болезни не эти бумаги?

Положительно, она была прелестна!

Порфирий Петрович даже не обиделся на ее ничем неприкрытое равнодушие ко всем этим бумагам. Напротив, возрадовался неописуемо.

— Обычная история, — сказал он подчеркнуто небрежно. — Несчастная любовь. — И рассказал сентиментальную историю в духе Карамзина, его «Бедной Лизы», и французских романов.

Сам Порфирий Петрович ни Карамзина, ни романов французских не читал, но сочинил любовную историю драгунского ротмистра довольно ловко и доставил полное удовольствие Пульхерии Васильевне. Вдоволь облилась она слезами над историей любви бедного драгуна и несчастной девушки Маши, дочери богатых и знатных родителей. Все там было: и свидания под луной, и тайком посланные письма, и гнев деспота-отца, и мучительная болезнь — и смерть Маши! После этого и запил ротмистр Марков.

— Как я его понимаю, — утерев слезы, проговорила Пульхерия Васильевна. — Как понимаю! — Голос ее задрожал — она опять заплакала, и Порфирию Петровичу показалось, что плачет она не только о несчастном драгуне, но и о чем-то своем. — Что это я так раскиселилась? — как всегда, внезапно, переменила она свое настроение и заговорила беспечно и весело: — Вам бы с дороги, Порфирий Петрович, в баньке не мешало бы попариться!

— В баньке? — покраснел как вареный рак капитан в отставке.

— Да нет, не в той баньке у дороги, а в моей собственной баньке! — засмеялась она, пристально посмотрела ему в глаза — и долгим страстным поцелуем перехватила его ответ.

В нестерпимый жар бросило Порфирия Петровича, и убоялся артиллерийский капитан в отставке… как бы ему не впасть в свое немое оцепенение!

Не впал.

— Психея! — прошептал он (назвать ее Пульхерией ему показалось несообразно диким, когда она вошла к нему в баню, ничуть не смущаясь своей наготы, а даже наоборот давая ему рассмотреть во всех прелестных подробностях свое античное тело: выпуклый, подобно небесному куполу, живот с обворожительной родинкой пониже кратера пупка; полновесные, словно виноградные гроздья, груди, налитые виноградным вином любви, которое он сейчас будет пить, прильнув губами в поцелуе к ее розовому соску, набухшему от нестерпимого ожидания этого поцелуя…). — Психея! — повторил он уже громко и опустился перед ней на колени.

Его глаза оказались напротив тех, опушенных солнечным золотом, губ, ради которых, в сущности, он и встал на колени. Они были сочные и яркие, — и налитые, нет, не вином, а кровью, тоже вожделенно ждали его поцелуя.

— Психея! — опалил он их своим дыханием.

— Потом. Не сейчас, — наклонилась она над ним, и ее грудь коснулись его щеки. — Ведь мы сюда не только за этим пришли, — сказала насмешливо и добавила буднично: — А чтобы и помыться.

— Ты сведешь меня с ума, Пульхерия! — поднялся Порфирий Петрович с колен.

Язык его не повернулся назвать ее теперь Психеей. Она была уже другая. Лучше или хуже, он не знал.

Пожалуй, лучше.

Они стояли, как говорится, глаза в глаза — и он бесцеремонно положил свою правую руку ей на грудь и сгреб лебяжий пух груди в кулак, а левую руку запустил под ее дивный, упругий живот!

Золотые волосы оказались неожиданно колючими, а то самое пульсировало — невыносимо нежно и издевательски ровно и спокойно — как ее сердце.

Порфирия Петровича бросило в холодный пот — и он отнял руки, а Пульхерия Васильевна засмеялась серебряным своим смехом:

— Непременно сведу, но сперва мыться! — и, обвив его шею, крепко поцеловала в губы. — Не бойся, — засмеялась она опять, — я и этим доставлю тебе удовольствие. — И доставила.