Фельдегеря генералиссимуса - [11]

— Вечно, барин, вы меня ругаете последними словами! — подлетел Селифан к Порфирию Петровичу и ухватил его за нос бесцеремонно и больно. — Нешто других, русских, слов ругательных нет?

«Фигаро» Селифан почитал за самое страшное французское ругательство, хотя знал прилично, без шуток, и по-французски, и по-английски, и по-турецки, и по-латыни, и по-древнегречески. Выучил вместе с барином.

Уместней было, конечно, употребить не «вместе с барином», а — «вместо барина». Языки капитану в отставке давались с превеликим трудом, и кивать на возраст было бы несправедливо. Выучил же Селифан, а он был намного его старше. Дядькой в двадцать лет к семилетнему Порфирию был приставлен. Ох, и пропасть щеглов они наловили тогда в окрестных барских лесах!

Вот так природа с Порфирием Петровичем и Селифаном учудила.

Зимними долгими вечерами в деревне от нечего делать капитан в отставке самообразовывал себя этими языками, так как в детстве выучить их ему не довелось.

Голова Порфирия Петровича от столь «нежного» брадобрейного прикосновения Селифана дернулась и непременно бы слетела с шеи, если бы Селифан не удержал ее за нос. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. С этой народной мудростью Порфирий Петрович решительно не согласился и взревел:

— Отпусти нос, ирод! — И добавил пару матерных слов.

— Давно бы так, — отпустил нос Селифан, и на лице его промелькнула довольная ухмылка. Дело было сделано. Барина своего он разбудил. Как и все брадобреи, он любил поговорить. Но не со спящим же? Тем более, что ему было что сказать. Пустых разговоров он не терпел, и это преотлично знал Порфирий Петрович.

— Что там у тебя? Выкладывай! — спросил он строго Селифана, и тот запорхал вокруг капитана в отставке, если можно назвать тяжелое топтание селифановских сапог порханием, правда руки его действительно летали вкруг головы Порфирия Петровича, что щеглы тех окрестных барских лесов.

— Дочка нашей барыни в гости к соседской помещице укатила, вот мать и разгулялась на просторе! — начал Селифан строго, но тут же получил должный отпор.

— Не твоего ума дело об этом рассуждать, — грубо оборвал его Порфирий Петрович.

— Конечно, — согласился Селифан, — дело ваше… молодое. А у дочки ихней, — продолжил он, — несчастный роман нынешним летом с одним здешним барином вышел. Отец его им этот роман порушил. Сына в Москву служить отправил, чтоб, значит, больше им не свидеться. И то дело, что удумали… жениться! Они высоких княжеских кровей, а она кто? Девки-блудницы ей в придорожных канавах срамным делом на приданое собирают. Три рубля серебром с проезжего.

— Ты что говоришь, Фигаро?

— Это не я — народ сказывает. И понапрасну, барин, вы меня этой Фигарой срамите. Штоф водки мне нужен! — прибавил неожиданно. — Я возьму?

— Зачем это он тебе? — очень удивился Порфирий Петрович. Селифан, конечно, мимо рта не проносил, но только по великим праздникам.

— Разговор к Пимену есть. А разговор, как сами понимаете, без водки не разговор, а пустая болтовня!

— Пимен? Кто такой? Летописец, что ли? — пошутил Порфирий Петрович.

— До летописца ему еще далеко, хотя много знает и многое может поведать. Банщик он при придорожной баньке.

— А о чем ты хочешь с ним поговорить? — насторожился Порфирий Петрович.

Селифан только с виду был обыкновенный мужик с косым, как говорится, рылом. Книжной премудрости он столько понабрался, что даже университетской публике нос мог утереть и в математике, и в философии, и в прочих науках. Не говоря уже о том, что умом его Бог не обидел, а уж хитрости мужицкой у него было выше крыши.

— А о том, барин, — отошел к двери Селифан, открыл ее и опасливо выглянул в коридор; потом, крепко ее прикрыв, подошел вплотную к Порфирию Петровичу и на вытянутой ладони показал ему медную пряжку. Пряжка была от фельдъегерской сумки.

Голова у капитана в отставке похолодела, выбритая до атласной гладкости кожа сморщилась и пошла складками, черные круги поплыли перед глазами, и душа его рухнула на землю. А ведь до этой минуты летала в облаках, так сказать, семейной жизни с Пульхерией Васильевной, парила на высоте птичьей, ангельской! «И поделом тебе… старый дурак, — зло подумал о себе Порфирий Петрович. — Вообразил невесть что. Жениться! Размечтался!» — и, овладев собой, сухо спросил Селифана:

— Где ты ее нашел?

— В конюшне.

— И девок расспроси, — протянул Селифану три рубля серебром Порфирий Петрович.

Селифан с гневом их отверг.

— Срам какой — денег им за это дело давать! Чай, не барчук какой… и не в том возрасте я еще. Они меня за другое любят. Переговорю, барин, не сомневайся.

— А что с ротмистром? Как он?

— С кавалеристом нашим? — презрительно переспросил Селифан.

Сей род войск он глубоко презирал и считал пустым и никчемным. Отчасти из-за того, что Порфирий Петрович служил в артиллерии, а он при нем был денщиком.

Проникся Селифан к ней, к артиллерии, заслуженным уважением за основательность ее хозяйства: пушки на лафетах, ядра чугунные, порох и, особенно, лошади. «На кавалерийской разве вспашешь? — любил говорить он тем, кто не разделял его взглядов. — А на наших битюгах враз — и не поморщишься!»