Фельдегеря генералиссимуса - [101]

— Эту историю вы у Пушкина позаимствовали, из его «Пиковой дамы»? — тут же не преминул я его спросить насмешливо.

— Нет, это он у меня ее позаимствовал! — расхохотался Павел Петрович.

— Приехали, господа хорошие, — обернулся к нам Михеич. — Вылезайте.

Думаю, что глава эта будет не полной, если не расскажу то, что я видел во сне, под сладкий, я бы сказал, колыбельный треп Павла Петровича. Хочу рассказать вам сейчас же, пока этот сон не забыл! А видел я следующее.

Будто сижу за столом и пишу. И пишу помимо своей воли. Не хочу, а пишу. Словно кто-то моей рукой насильно водит. И вот что выводила моя рука!

Старец Симеон Сенатский лежал на каменном полу возле кровати, сжимая в правой руке нательный свой крест. Рубаха его была разодрана, и на пухлой груди была выписана (крест-накрест, видно, ножиком полоснули) то ли наша русская буква «ха», то ли иностранная — «икс». След от ножа был бритвенно тонок, и крови почти не было. Невозможно было вообразить, что из-за этого он умер. А он несомненно был мертв.

Отец Паис склонился над ним и закрыл ему глаза. Ужаса в глазах у убитого старца не было. Ужас стоял в глазах у самого монаха, когда он закрывал ему глаза, будто спрашивал у него: «Кто следующий?»

Взгляд синих глаз убиенного старца был ясный, бездонный, словно в озере отражалось небо. А в келье было сумрачно. Горела всего одна свеча, а огонь в лампаде перед иконой в углу был потушен. Наверное, убийцей.

— Все в точности так же, ваше высокопреподобие, как и у первых, — сказал после некоторого раздумья отец Паис архимандриту Александру. — Что будем делать?

— Снесите тело на ледник, келью закройте. Государю я сам напишу, — ответил архимандрит и вышел вон из кельи.

Через неделю на столе у государя Николая Ι лежало письмо от настоятеля Соловецкого монастыря архимандрита Александра.

— Какое мне дело, как убиты эти трое монахов? — строго выговаривал государь то ли настоятелю, который во всех подробностях описал «происшествие» в его монастыре, то ли Александру Христофоровичу Бенкендорфу. — Мой брат убит! Разберитесь.

— Уже разбираемся, Ваше Величество, — ответил Александр Христофорович, шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения собственной Его императорского Величества канцелярии. — Но смею заметить, письмо архимандрита Александра и список тех лиц, который он к письму приложил, наводит на некоторое сомнение!

— Какое же?

— Видите ли, Ваше Величество, письмо и список разной рукой написаны. К тому же в этом списке три лица Вам, Ваше Величество, хорошо известные. Это — Порфирий Петрович Тушин, Бутурлин Василий Васильевич и его жена Бутурлина Евгения Александровна.

— Вы думаете?

— Я лишь предполагаю, Ваше Величество, что они подозрительно вовремя там оказались. И еще, Ваше Величество… составитель этого списка уж больно явно из всех богомольцев их выделил! Жену Бутурлина он под ее девичьей фамилией — Жаннет Моне — занес. Всех прочих в алфавитном, так сказать, порядке перечислил, а их скопом… после буквы «Ха».

— Кому вы поручили это дело?

— Князю Ростову Павлу Петровичу.

— Не тому ли Ростову, что на Марии Балконской женат? Он, кажется, и в том Деле участвовал? Батюшка мой покойный тогда ему еще фамилию смешную дал… чирикающую!..

Тут мой сон прервался. Павел Петрович в бок меня толкнул. Лизит, тощая английская селедка, в его рассказе крикнула: «Ваша дама бита!» Видимо, решил, что я не должен был пропустить эту кульминацию в его «Пиковой даме».

— А скажите, Павел Петрович, — спросил я его, когда мы вылезли из коляски и пошли по полю, заросшему бурьяном, — зачем вы меня сюда привезли?

— А за тем, чтоб этот камень показать! — подвел он меня к огромному валуну. — Его с Белого моря сюда привезли, из Соловецкого монастыря. Под ним двадцать пять фельдъегерей покоятся.

— Эко как вы их, однако, придавили! — воскликнул я глумливо и тут же спросил: — А кто Симеона Сенатского убил?

— Брата будущего нашего государя Николая Павловича? — уточнил Чичиков и тут же добавил. — Так вам еще рано свой роман второй «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования» сочинять! Вы этот, первый, допишите. Или он уже вам стал в снах являться? — И он засмеялся: — На каком месте я ваш сон прервал? Впрочем, если не досмотрели, то досмотрите. У нас дорога назад еще длиннее будет. А на Соловецкий остров меня не послали. Обременен был другими делами. Племя младое, незнакомое в том деле разбор делало. Они покруче меня были! И камень этот не я на могилу фельдъегерей положил. — И он пошел прочь от камня к коляске. — Насмотрелись? — крикнул он мне чуть погодя. — Поехали домой!

— А что вы от Пушкина потребовали за свой выигрыш? — спросил я его, садясь в коляску.

— Сущий пустячок, — ответил Павел Петрович. — Больше никогда в дом к Балконским не являться — и Марии своими ухаживаниями не докучать. Он и за ней — и за Катишь волочился. Боже! — вдруг воскликнул он в отчаянье, — Как это грустно. Как безжалостно обошлось с нами время. Вон там, — указал он рукой на березу, росшую посреди поля, стоял их дом. А здесь, где сейчас мы стоим, беседка была. В ней мы на английский манер чай пили — и разговоры, разговоры — о любви и… Ах, о чем только здесь мы не говорили! А по этому полю хохотушка Катишь в запуски с драгуном и Пушкиным бегала. Она только Маркову позволяла себя догонять. Догнавшему разрешалось ее поцеловать. Один раз она и мне позволила себя догнать. «Что же вы не целуете меня? — спросила она. — Целуйте! Мари не увидит!» — «А Марков? — спросил я ее. — А Пушкин?» Они оба возле воздушного шара стояли, и драгун что-то нашему Александру Сергеевичу объяснял. На этом шаре драгунский ротмистр к ним в гости прилетал — в любую погоду — и в дождь, и в ветер, — все ему нипочем. Тренировался, одним словом. Ха, тренировался он, — добавил Чичиков насмешливо, — воздухоплаватель наш доморощенный! Он в тот вечер на своем шаре от нас и улетел. А мы в этой беседке сели ужинать. Пушкину я свои условия уже выставил, но милостиво разрешил на этом, прощальном для него, ужине присутствовать. Он меня умолил. Знал бы я, для чего он на этот ужин напросился, ни за что бы не позволил здесь ему остаться! — И Павел Петрович так значительно посмотрел на меня, что я понял: он очередную свою историю мне собрался поведать, «утку», так сказать, очередную на лету сбить! И я его перебил: