Фехтовальщица - [195]

– Какие глаза? Ты врешь! Ты не посмеешь!

– Посмею? У вас связаны руки.

– Я… я буду кричать.

– Не будешь.

– Я скажу мужу!

– Не скажешь! И не представляйся верной женушкой. Все знают, что ты грела лежанку городского бандита!

Видимо, сам распалившись от своих же самоуверенных слов, нормандец вдруг перешел от них к делу. Он резко навалился на девушку и потянул кверху ее бархатную юбку. Пространство полицейского экипажа было узким, но Эжен почувствовал себя на нем истинным хозяином. Женька пыталась сопротивляться, но не кричала. Признаваться в таком поражении на всю улицу фехтовальщице действительно было не по силам. Мешало этому и нечто другое, – она понимала, что все бы кончилось иначе, если бы она не заговорила, а заговорила она по той причине, в которой сама побоялась себе признаться. «Зачем он меня так испытывает? – думала она, но не об Эжене. – Ему мало, что я опять в Бастилии?» Под навалившимся телом наглого нормандца Женька не могла пошевелиться и чувствовала себя, как насекомое, раздавленное встречным ветром на лобовом стекле автомобиля, а тот, достаточно показав, кто теперь хозяин, вернулся на свое место и спокойно прибрал беспорядок в своем костюме.

Женька отвернулась в сторону завешенного окна и радовалась, что в полутьме салона Эжен не может видеть позорной краски на ее щеках. От произошедшей борьбы стала кровоточить рана в плече.

– Что ты сделал? У меня кровь на повязке!

– Во Дворце Правосудия есть лекарь. Он служит при пыточных, – невозмутимо ответил Эжен и по приезду во Дворец Правосудия приказал вызвать к девушке лекаря.

Лекарь заново перебинтовал ее плечо, а потом шепнул:

– Что-то случилось, госпожа?

– Ничего.

– Верно, офицер домогался? Они здесь частенько молоденьких арестанток пользуют.

Женька промолчала.

– Надо мужу сказать, – продолжил лекарь. – Он у вас человек влиятельный. Этого молодца быстро на галеры закатают.

– Нет-нет, не надо говорить, я сама.

– Ужель справитесь?

– Справлюсь.

– Сильная вы девушка. Это верно, что мне говорили.

Лекарь обещал помалкивать, а фехтовальщица с Эженом больше не заговаривала. Она понимала, что прежде всего ей нужно было справиться с самой собой, и в этом ей отчасти помогла следующая тяжелая встреча, о которой она догадывалась, но совсем не чувствовала себя к ней готовой.

Допрос происходил в той же комнате, где ее спрашивали по делу Дервиля, но теперь на скамье лежал, укрытый кровавой тряпкой, Кристиан. Увидев девушку, он попытался улыбнуться. Сердце фехтовальщицы больно застучало, в глазах непроизвольно стала скапливаться жгучая соленая влага.

Допрос был перекрестным, и вел его тот же Катрен. Речь шла о налете на дом де Рошалей. Кристиан и Женька отвечали односложно. Обоим мешала говорить боль – Кристиану, оставшаяся после пыток физических, Женьке – после душевных. По щекам фехтовальщицы текли слезы, но она не могла их стереть – руки ее после перевязки снова были связаны за спиной.

Катрен допрос не прекращал, а Эжен смотрел на девушку с еле заметной усмешкой.

По делу де Рошалей фехтовальщица ничего не скрывала. Ей было все равно, в каком виде ее представят. Кристиан тоже говорил правду, но очень сдержанно, всячески стараясь обелить мотивы своей бывшей подруги и свести ее участие в налете к вынужденному, сваливая основной груз ответственности на себя и других налетчиков.

Потом Кристиана увезли в Шатле, а на его место положили Жослена Копня. Тот тоже не мог сидеть, но героя из себя не строил, между ответами громко стонал и поносил судейских самыми последними словами.

Показания всех троих в главном сходились, поэтому Катрен оставил девушку в покое сразу после перекрестного допроса с Копнем.

В Бастилию Женька вернулась совершенно истерзанная, и только следующий день принес ей некоторое забытье и надежду. Приехал Генрих. Он поговорил с королем и свидания с супругой ему были разрешены, причем наедине, что особенно радовало маркиза. Женька, получившая возможность, наконец, удачно сочетать капризные законы природы с изнуряющими требованиями морали, тоже облегченно вздохнула, хотя это разрешение с самого начала ее несколько насторожило.

– Он знает исход, – сказала она мужу, когда горячка любовной близости схлынула, – или уверен, что меня казнят.

– Не казнят. Король может отсечь голову де Монжу, но не беременной женщине.

– Тогда меня пожизненно упрячут в тюрьму.

– Что ж… Иногда и в тюрьме можно испытать счастье, – улыбнулся, расслабленный от ласк, де Шале.

– А потом?

– Что потом?

– Что будет, когда я рожу ребенка?

– Я устрою тебе побег.

– Это трудно.

– Нисколько! Я затащу сюда Цезаря, вы поменяетесь одеждой, и я выведу тебя наружу. Потом уедем.

Эти спонтанные планы были дерзки, но зыбки, словно утренний сон. Реальное же дело юной маркизы де Шале продолжало оставаться вязким, как и те чувства, которыми ее испытывали.

Сумасшедшие

На следующий день Эжен повез девушку на новый допрос. Допрос касался дела Жозефины, то есть был тем, которого она боялась больше всего. Вел допрос все тот же Катрен, но на этот раз в допросной присутствовал король. Как и на урок к де Санду, Людовик пришел неожиданно в сопровождении двух мушкетеров, которых тоже не ожидала увидеть в этот день фехтовальщица. Это были де Панд и де Белар. Кристоф держался внешне спокойно, а в глазах де Панда царило полное замешательство.