Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - [12]

Однако всех раньше до воеводы добралась Матрёна Кирпичёва — бабища, жадностью бесстыжая, а уж говорлива до того, что сам Носов-канцелярист при ней бесхарактерным становился. И сейчас, увидя Матрёну, Носов шмыгнул в соседний покой будить воеводу, а Фёдор с порога:

— Сестрица-голубушка пожаловала… Как живёшь, как худобу твою Господь терпит!

— С тобой, разорителем, я и слова молвить не желаю! — сразу вскинулась на Фёдора Матрёна. — Я на тебя, разбойника, в брех-коллегию жалобу настрочу, ночей не досплю, а уж у бога на тебя вымолю… — и пошла, затарахтела, как бочка с горы. Вернулся Носов, за ним воевода. С воеводой фабрищик Гурьев. Воевода в тяжёлом похмелье, во всем несогласный и ни к чему не резонабельный. Носов ему жбан подвинул. Отхлебнул воевода квасу, полегше стало.

— Что у вас там с Матрёной, дело не моё, — судись себе на здоровье… А вот сословие позоришь, народ мутишь — неладно это! Преосвященный Арсений сетует… Берг-коллегия к совести твоей вот его… — кивнул головой воевода на Гурьева, — наставляет… Вроде как опекать тебя отечески будет… Копиистов моих Ваньку Дмитревского да Лешку Попова с завтрева к службе верну… а то в рекрута сдам, по магистратскому списку… будя такого безобразья!

Воевода задумался, словно задремал. С бороды квас капает на разной важности казенные бумаги…

— Работных людей не по должности употребляет, — шепнул Гурьев, — за это по законам…

— Мне надобна в городе тишина, — очнулся воевода, — а тут на поди — в домах спаление, купцы чумным мясом торгуют, ты комедию…

— Опять же, — заголосила Матрёна, — плошки жгут на комедии, того гляди сарай кожевенный спалят. Моё губят, моё, по закону, от родителя моего им прижиленное!

— Вот, вот, — обрадовался воевода, — от того ущерб городу может произойти… Хватит, не допущу!

— Запечатать! — взвизгнул Носов.

— Хватит грешить-то! — ввернул слово и Гурьев.

— Брось, воевода, — осерчал Фёдор, — указ государыни о комедийных играх ещё о прошлом годе был!..

— Это… — опять задумался воевода, — точно, государыня указом дозволила сие скоромное… Так то там, а здесь я! Жителям сострадаю, чтобы город не погорел… Пиши ему, Носов, указ, под роспись сдай… Ослушаешься, Фёдор, в тюрьму пойдёшь… Пойдет, Носов, а? Как поджигатель?

— Пойдёт! Государыня ещё не знает, какой он для государства вредный есть… Узнает, она…

— Его надобно на чепи держать, разорителя моего! — завопила Матрёна. Не стерпел озорством Волков, стал перед Матрёной, руки ввысь поднял, как Никита Бекетов делал:

Природа, для чего я девой рождена?!

Я тщетно к бодрости теперь возбуждена…

— Ты мою вдовью честь не марай! — как ошпаренная, заголосила Матрёна. — Я сирота! Сажай его, воевода, в колодки, бумагу пиши, печать пристукни, какую поболе!!

* * *

А кони-птицы, что умчали, унося судьбу Фёдора, снова заплескали бубенцами за околицей. И опять не то позёмка, не то вьюга: из-под конских копыт снег летит, из ноздрей пар валит, ну, как в тех сказках, что сказывала в детстве ночами длинными тётка Настя. У воеводской избы, что о пяти покоях, враз встала тройка, оборвался гром бубенцов и вьюжный топот коней. Загремело, покатясь с крыльца по мёрзлым ступеням, ведро, что дура Авдотья, убежав за квасом для воеводы, оставила. Затопотали в сенях. Двери распахнулись. С морозу пар-туман повалил, не видать ничего, не понять, что к чему. Подпоручик, снегом облепленный, развернул указ:

«— По указу Ея Императорского Величества!..

С перепуга воевода языка лишился, одними губами шевелит: «Будет мне горюшка по донышко!» А подпоручик своё:

— …Великая государыня императрица Елизавета Петровна на сего генваря третьего дня всемилостливейше указать соизволила: ярославских купцов Фёдора Григорьева, сына Волкова, он же Полушкин, с братьями Гаврилом и Григорьем, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии», — подпоручик стал лист перелистывать, пальцы, видать, остужены, не дождёшься никак.

— В Сибирь его, в Сибирь! — не вытерпела Матрёна. — За обиды и другие резоны!

— Цыц, — простонал Носов, — замри!

— …И кто им для того ещё потребен будет, привезти в Санкт-Петербург для играния комедий…

— Святители-угодники! — ахнула Матрёна.

— …Посему надлежит для скорейшего их сюда привозу ямские подводы и на них прогонные деньги, сколь надлежит, дать из Ярославской провинциальной канцелярии…»

Подпоручик уложил указ, застегнул суму.

— Осведомлен был на дому у тебя, Фёдор Григорьевич, что истребован ты к воеводе, ну вот… сюда домчал. Не медли, сбирай всех и что надобно, забирай без забыву, — во дворец едем, не куда там!..

Воевода стоял неподвижен, потом, очнувшись, голову охватил: «Ах, сукин сын!»

А за окном — сумерки зимние, позёмка шелестит…

* * *

Другую неделю едут комедианты, а конца пути всё нет и нет. Едут по ухабистым зимним дорогам, по оврагам, снегом заваленным, боясь растерять приданое русской Мельпомены,[15] что сложено в санях да рогожами укрыто. Тоже ведь… не с руки — нищей невестой к венцу ехать! Дружки невесты — одиннадцать ребят ярославских, свадебный поезд, в двенадцать подвод, на полверсты растянулся: с задних переднего колокольца не слышно…

Встречные мужики возами своими в сугроб, в обочину валятся, диву даются, крепким словцом провожают. А зимние дни коротки, как девичья память. Бубенцы отзвякивают версту за верстой. Опять ямская изба. Стало быть, на сегодня доехали…