Федерико Феллини - [39]

— Правда ли, что творческая лихорадка зачастую мешает тебе спать и ты страдаешь бессонницей?

— Я всегда спал мало, с раннего детства. Моя мать часто обнаруживала меня в люльке с открытыми глазами, и это немного беспокоило ее. Я всегда страдал бессонницей, но раньше не доходило до такого, что бывает теперь, когда стал взрослым, я от этого не страдал, как страдаю сейчас. Обычно я ложусь в пол-одиннадцатого вечера и сплю до часа ночи, не больше. Пробуждаясь, я пытаюсь чем-то занять свое воображение, но ничего не приходит в голову. Как если бы перед глазами была стена: все серое, угасшее, непроницаемое. Никакой мысли, ни одного образа, мое сознание остается безучастным. Часто я выхожу на улицу, особенно летом. Обычно отправляюсь на площадь Испании. Там находятся карабинеры, время от времени один из них приглашает меня поездить с ним по городу. Это очень волнующе. Машина, словно гондола, скользит по спящим улицам. Все вокруг кажется спокойным, упорядоченным, красивым. Но за этой внушающей доверие декорацией совершаются все мыслимые преступления. Радио скороговоркой передает устрашающе-скучный перечень насилия и прочих ужасов, в то время как карабинеры расспрашивают меня об Аните Экберг или Софи Лорен.

— Принимаешь ли ты какие-нибудь лекарства от бессонницы?

— Я знаком со всеми существующими средствами от бессонницы. Я мог бы провести научную конференцию по поводу снотворных, трав, гипноиндукторов и транквилизаторов всех видов. Как-то одна женщина прислала мне подушечку, набитую гипнотическими травами. В сопроводительном письме говорилось, что стоит лишь положить голову на эту подушечку, и ты тут же погрузишься в глубокий сон. Но стебли растений кололись, как иголки, так что через две или три ночи я все же был вынужден отказаться от этой волшебной подушечки.

— Ты никогда не думал о том, чтобы рассказать в твоих фильмах о своем опыте человека, страдающего бессонницей?

— Страдающий бессонницей всегда норовит преувеличить количество часов, проведенных им без сна, и представить себя жертвой, подчеркивая к тому же трудности вынужденного бодрствования. Кроме этих психологических аспектов я мог бы использовать мои рейды по ночному Риму в компании карабинеров. Я хотел даже сделать об этом серию фильмов для телевидения. Однажды я просидел в казарме с часу ночи до утра, слушая их рассказы. Что меня особенно заинтриговало, это сопоставление людей со спокойным нравом, как те карабинеры, с вызванной наркотиками психопатической, шизофренической преступностью, все более и более жестокой, что вызвало желание разобраться, найти причины, мотивы, корни преступлений и насилия. Я выбрал бы тех, кто менее всего осведомлен в происходящем и, преследуя кого-то, не знает, кто этот человек и что он сотворил. Тогда бы, возможно, все заканчивалось без особого успеха, но зато можно было бы рассказать о темной, загадочной стороне жизни нашей страны.

1970

«РИМ ФЕЛЛИНИ». «АМАРКОРД» «КАЗАНОВА». «РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА»

Костантини: Как ты думаешь, в «Риме Феллини» ускользнуло ли что-нибудь от тебя в этом городе?

Феллини: Невероятно много, иначе говоря, всё или практически всё. В некоторых других моих фильмах темы, к которым я обращался, казались мне исчерпанными, едва заканчивалась съемка. Например, после «Ночей Кабирии» мне казалось абсурдным, что Promenade archeologique[39] все еще существует. То же самое было и с виа Венето, начиная с того момента, как разобрали последние декорации «Сладкой жизни». Каждый раз, когда я там бываю, меня удивляет, что она еще на месте с «Кафе де Пари», «Эксельсиором», «Донеем». Исчезновение виа Венето меня совершенно бы не взволновало, напротив, я удивлен, что этого до сих пор не случилось. По окончании съемок «Рима» у меня тут же появилось сильное чувство неудовлетворенности, ощущение, что я ничуть не затронул города. Он существовал, продолжал существовать, чарующий, непознаваемый, абсолютно не воссозданный фильмом, который, как я полагал, я снимал о нем, совершенно ему чуждый. Я словно путешествую по нему в скафандре. У меня пытливый глаз, но видит он только то, что я хочу увидеть, воспринимает лишь то, что меня волнует и привлекает. Передо мной был огромнейший материал, и я не хотел потонуть в нем, памятуя о судьбе плота «Медузы»[40]. У меня уже была воображаемая картина Рима еще со времен Римини, когда я был ребенком, составленная по книгам: фашизм, Муссолини, Юлий Цезарь, американское кино, нечто вроде Дамаска, Багдада, Ниневии, эдакий поп-паштет, где прихотливо перемешались образы, соответствующие искаженным представлениям о них. Рим 1938 года, когда я оказался там, был увиден алчными и восхищенными глазами провинциала: с войной, мюзик-холлом, театром-варьете, римскими женщинами, томными и пышнотелыми, словно одалиски. Рим пятидесятых-шестидесятых — с его неистовством, взрывной напряженностью, тиражируемым сумасшествием, с захватывающим тебя исступленным восторгом. Исполненный нечеловеческой красоты, необыкновенно соблазнительный, восхитительный город, со своими дворцами, тенистыми уголками, двориками, только ему присущими красками, невероятными и одновременно захватывающими видами.