Фавориты Фортуны - [32]

Всякий раз, когда он вторгался в мой уютный мирок, с ним врывался ураган. Он был Аполлоном, но он был и Эолом. Он управлял вихрями моей души, так что сокрытая во мне лира начинала играть такую мелодию, которой мой муж никогда, никогда не слышал… О, это хуже, чем испытывать горе смерти и разлуки навсегда! Сегодня я смотрела на крах моей мечты, нашей общей мечты, и он знает это, бедный Луций Корнелий. Но какая выдержка! Более слабый человек покончил бы с собой. Его боль, его боль! Почему я это чувствую? Я — деловая, практичная, прозаичная женщина. Жизнь моя налажена, я ею довольна. Но теперь я понимаю, какая именно часть меня всегда принадлежала ему. Она похожа на птицу, которая могла взметнуться вверх и парить, выводя трели, — и гори огнем под тобой земля, которая ничего не значит! Нет, я не жалею, что крепко стояла на земле, что никогда не взмывала ввысь. Уж такая я есть. У нас с ним никогда не было бы ни минуты покоя. О, у меня сердце обливается кровью при мысли о нем! И слезы мои — о нем!»

Поскольку Аврелия ехала впереди своей маленькой свиты, но позади сопровождающих их офицеров, никто не мог видеть ее слез, как не видели они Луция Корнелия Суллы, крушения ее мечты.

* * *

Гневное письмо Гая Норбана, посланное Сципиону Азиагену, не помогло избежать поражения, которое он навлек на себя сам. Больше всего был поражен Сципион Азиаген, когда, решив наконец дать сражение, обнаружил, что войско не хочет сражаться на его стороне. Вместо этого его восемь легионов перешли к Сулле.

И даже когда Сулла лишил его консульских полномочий и отправил собирать пожитки в сопровождении эскадрона кавалерии, Сципион Азиаген так и не понял, что Рим находится в трудном положении. Совершенно спокойно и в хорошем настроении он отправился в Этрурию и начал вербовать себе другую армию среди многочисленных клиентов Гая Мария, которые там жили. Гай Марий мог быть мертв, но память о нем будет жить вечно. В то время как Сципион Азиаген — всего лишь преходящее настоящее.

— Он даже не понимает, что прервал торжественно заключенное перемирие, — сказал Сулла с удивлением. — Я знал, что все Сципионы недоумки, но этот! Он недостоин имени Корнелия Сципиона. Если я возьму Рим, я казню его.

— Ты должен был убить его, когда он был у тебя в руках, — раздраженно сказал Поросенок. — Он еще доставит нам неприятностей.

— Нет, он — припарка, которую я прикладываю к нарыву Этрурии, — сказал Сулла. — Удаляй яд, Пий, пока имеешь дело с одной головкой. Не жди, пока назреет карбункул.

Это, конечно, было еще одним проявлением мудрости.

— Чудесная метафора, — усмехнулся Метелл Пий.

* * *

Хотя стоял июль и до конца лета было еще далеко, в тот год Сулла нисколько не продвинулся к Риму. С отъездом Сципиона оба лагеря объединились, и седовласые центурионы Суллы принялись работать с молодыми и неопытными солдатами, принадлежавшими Риму Карбона. Страх перед ветеранами Суллы действовал на них сильнее, чем дружеское братание. Всего несколько дней показали им, каким должен быть истинный римский солдат, — несгибаемым, закаленным, стопроцентным профессионалом. Ни один рекрут, встретившись с таким на поле сражения, не устоит, лучше и не пытаться. Это более, чем иное, убедило перебежчиков в правильности их поступка.

Отступничество Синуессы под влиянием Квинта Сертория оказалось не сильнее булавочного укола. Сулла обложил город, но не для того, чтобы взять его измором или атаковать неприступные крепостные валы, а лишь для того, чтобы использовать осаду в качестве учебного упражнения для армии новобранцев Сципиона. В том году Сулла не был заинтересован в каком-либо мероприятии, которое привело бы к массовым убийствам. Наибольшая польза от осады Синуессы заключалась в том, что там оказался заперт умный, талантливый и энергичный Квинт Серторий. Находясь в кольце осады, он был бесполезен для Карбона, который в любом другом случае мог бы использовать его с лучшим результатом.

Из Сардинии сообщили, что Филипп и его испанские когорты легко захватили власть. Следовательно, Филипп сможет послать Сулле весь собранный там урожай. И корабли с зерном своевременно прибыли в Путеолы. Там они и разгрузились, не встретив на своем пути ни военных галер, ни пиратов.

Настала ранняя и довольно суровая зима. Чтобы разделить свою армию, увеличившуюся более чем в два раза, Сулла отправил несколько когорт осадить Капую, Синуессу и Неаполь, принудив таким образом прочие регионы Кампании кормить его солдат. Веррес и Цетег оказались неплохими поставщиками, они далее посоветовали хранить рыбу, пойманную в Адриатике, в ямах, набитых снегом. Любители рыбы, которым никогда не удавалось вдоволь поесть свежей рыбы, солдаты Суллы наслаждались этим неожиданным угощением, а армейские хирурги то и дело вынимали у солдат застрявшие в горле рыбьи кости.

Все это не имело для Суллы никакого значения. Он проколол несколько струпов на своем заживающем лице и тем самым вызвал зуд. Все, кто общался с ним, просили, чтобы он дал возможность струпам отвалиться самим, но беспокойный темперамент Суллы не мог ждать. Когда струпы начинали свисать, он их прокалывал.