Фаворит императрицы - [6]

Дуэль прошла гладко, все остались живы, никто не наказан, честь спасена. Своей булавки Матвей больше не увидел.

– Обстоятельства мои таковы, – начал Матвей решительно, – что я должен отбыть на родину. А для этого мне необходимы деньги. Поймите, Виктор, я бы никогда не осмелился напоминать вам, но положение мое безвыходно.

Ни один мускул на лице Сюрвиля не дрогнул.

– Друг мой, какая насмешка судьбы! Мне ведь тоже выпало дальнее путешествие. Я еду в Варшаву.

Но даю слово, как только я вернусь, долг будет возвращен сполна.

– Но я не могу ждать! – запальчиво воскликнул Матвей.

– Ну будет вам. Париж полон ростовщиков. Займите пока…

Матвею хотелось крикнуть: вот вы и займите! Но он только запунцовел, как рак, отвернулся к окну и стал выбивать пяткой дробь. Мысли в голове громоздились, как грозовые тучи: «Сейчас я вызову этого суетного, тщеславного, мелочного хлыща на дуэль… Для этого надо только сорвать парик с его надменной башки. А месье Гебеля, кота гладкого, в секунданты. Сюрвиль выберет шпаги… и отлично!»

Сюрвиль все еще улыбался снисходительно, но Гебель, недаром он был негоциант и атеист, почувствовал настроение русского гостя и, зная его горячий нрав, спросил тоном деловым и будничным:

– А велик ли долг?

Матвей назвал сумму.

– Насколько я понимаю, деньги, господин Козловский, нужны вам на дорожные расходы.

– Именно.

– И насколько я могу предположить, вы поедете тоже через Варшаву.

– Вероятно.

Гебель повернулся к Сюрвилю.

– А почему часть пути князь Козловский не может проделать в вашей карете? Это покроет большую часть долга, а недостающую сумму вы сможете вручить князю Козловскому в Варшаве. Я думаю, там вам легче будет раздобыть деньги. – Гебель сделал ударение на слове «там».

– Карета четырехместная, – раздраженно сказал Сюрвиль, всю его томность как рукой сняло, – но со мной едет Огюст Шамбер. И мы не можем обойтись без слуг.

– Я знаю про Шамбера. А от ваших слуг мало проку.

– Без моего Прошки я никуда не поеду, – быстро сказал. Матвей, понимая, что разговор принимает серьезный оборот. – Не могу я бросить Прошку в Париже.

– Его к кучеру на козлы, – уверенно продолжал Гебель, доброжелательно глядя на Сюрвиля, и не поймешь, то ли приказывает, то ли уговаривает. – А лишний человек в карете не помешает. Кроме того, приятно оказать услугу русскому представительству.

– Ну, если вы настаиваете, – промямлил Сюрвиль, он был рассержен, а скорее обижен. Но, пожалуй, и это не точно. Просто Матвей никогда не видел месье Виктора столь серьезным.

– Ну вот и славно, – подвел черту Гебель.

– Когда вы едете? – Матвей все еще колебался, слишком уж все это было неожиданно.

– Думаю, дня через три. Вас известят. И поторопитесь с бумагами. Вам предстоит пересечь несколько границ. Впрочем, не мне вас учить.

Больше Матвей спрашивать ничего не стал. В конце концов, это удача! За три дня он успеет уладить дела в родном посольстве. Здесь он не видел затруднений. Письмо стряпчего должно послужить ему пропуском домой. У всех дети есть, всем опостылел закон о Майорате.

Сборы были недолгими. Малые деньги на уплату долгов сами сыскались. Прошка прямо ошалел от счастья, Матвей и не подозревал в нем такой любви к отечеству. Все складывалось отлично! Тем неожиданнее оказалось для Матвея мелькнувшее вдруг искоркой чувство стыда и какого-то непереносимого неудобства перед Лизонькой Сурмиловой. Черт его дернул объясняться девице в любви! Но ведь он не знал, как сложится его судьба. Приди письмо из дома на день раньше, и не было бы этого трубного крика: «Вы моя обожаемая!» А Лизонька небось губы-то и распустила…

В безотчетном порыве он схватил бумагу в четверть листа и начертал: «Светлейшая Елизавета Карповна! Обстоятельства неожиданные заставляют меня оставить Париж». Он посмотрел в окно на мокрые от дождя крыши, покусал перо, почесал в задумчивости нос и добавил: «Уповаю на встречу, моя ненаглядная. Отдадимся в руки судьбы, и Бог нас не оставит. Твой Финист Ясный Сокол». Потом запечатал письмо сургучом и послал Прошку к посольскому секретарю Зуеву. Последнему он написал отдельное письмецо, мол, передал сей куверт Лизавете Карловне тайно… в собственные руки и все такое прочее. Но с передачей письма лучше не торопиться. Передай, мой друг, эдак дня через четыре… а лучше через неделю.

4

И вот уже осталась позади Сена с ее садами, домиками и гранитными мостами, скрылись в утреннем тумане дворцы, купола и шпили, и гора Мартр с ветряными мельницами, и умилительные рощицы и хижины Елисейских Полей. Кольцо бульваров сомкнулось и, как волшебно очерченный круг, отгородило от Матвея древнюю Лютецию – блистательный Париж, счастливая жизнь в котором стала прошлым.

Грустно… Хоть и домой едешь, а грустно. Глядя в окно на розовеющие облака, Матвей вспоминал миниатюрную мадам Жюзак, особу пылкую и влюбчивую, модисточку Нинель из шелковой лавки, плутовку и амазонку мадемуазель Крис. Теперь без него, князя Матвея, потечет ее амазонская жизнь.

Экипаж поспешал на восток, раскачивался и скрипел, вертлявые колеса, казалось, отыскивали каждый камень на дороге, чтобы тряхнуть пассажиров посильнее. Карета, в которой Матвею и его спутникам надлежало достичь Варшавы, являла собой жалкое зрелище. Очевидно, она знавала лучшие дни: сиденья, когда-то отделанные бархатом, потерлись, на спицах колес совсем не осталось алой краски; кучерское сиденье было просторным, для удобства оборудовано бортиком из точеного дерева, но кожаные заплаты на корпусе, склеенные стекла на оконцах, вздыбленная крыша делали карету уродливой и неказистой. У Матвея даже мелькнула мысль, что некто, пославший Сюрвиля в Варшаву, нарочно выбрал такой экипаж, чтобы не привлекать к путешественникам внимания. Но Матвею чужие тайны были не нужны, ему собственные в родном посольстве опостылели.