Фатум - [45]

– Если сознаешься в убийстве Нади, будем считать явку с повинной. Возможно, меньший срок получишь. Ты же понимаешь, что даже лишний день просидеть в тюрьме непросто. Рассказывай, как убил соседку, и за что? Мстил за землю?

– Кого? Какую землю? – Лёня от страха спух как воздушный шарик.

Он ни разу не был в милиции в качестве подозреваемого. Был, только когда кляузничал.

– Не валяй дурака! Я с тобой тут не шутки шучу.

Услышав обвинение, серые лягушечьи глаза забегали, Лёня повертел головой, убеждаясь в том, что вопрос задан именно ему. Страх перед милицией был велик, и у толстяка тряслась каждая клетка. Опер видел вибрацию его колен, и слышал, как зубы выбивали чечётку. Трудно сдерживать эмоции, когда обвиняют в убийстве. Агрессия спряталась в трусливом теле, и гиппопотам словно погрузился в негу вонючего болта. Лицо преобразилось в слащавый крендель.

– Я?! – он умилительно глянул на молодого и крепкого милиционера. Пот стекал струйками со лба, капал на рубашку, на спине образовалось мокрое пятно. Сухость во рту мешала говорить, он поперхнулся и закашлялся. Заикаясь, он пытался устрашить напористого младшего лейтенанта.

– Вы с-сума с-сошли м-молодой ч-человек! Я буду жаловаться начальнику! Я буду жаловаться на начальника! Вы не знаете с кем с-связались.

– Это угроза? Мне? При исполнении служебного долга?

Борис сел на стул, как на коня, и оперся локтями о спинку. В позе наездника, он был на высоте, спинка стула служила крепкой опорой для уверенности.

С лицедейской лёгкостью Лёня воплотился в робкого подростка. Борис удивился внешней перемене, когда наглый мужик, о котором судачили соседи, испарился, и перед ним предстали совсем иное лицо и картина. Социопат, потерявший стыд и совесть, менял в трудных обстоятельствах маски, упрочив точку зрения следователя, что прокажённая личность может отмстить, и убить.

– Не убивал! Дорогой мой, как вы могли подумать такое, – обиженно он робко оправдывался. – Я мухи не обижу, а тут человека убить.

– Хорошо. Где ты был позавчера? – не установленное время убийства мешало Борису назвать более точное время.

– Д-дома, – с испугом промямлил склочник.

– Кто подтвердит алиби?

– Чёй-то такое, алиби?

– Правда.

– Я могу. Подтверждаю. Я никуда не ходил, – он размяк, как хлеб в молоке, огорчившись, что никто не может засвидетельствовать его пребывания в доме. Пот катился с покатого лба и капал на живот.

– Убил? – Боря наклонился нос к носу. – Колись! Получишь за чистосердечное признание смягчение приговора.

Словно вбивая гвозди в крышку гроба, Борька методично убивал Павла прямыми вопросами, загонял в угол его подсознание, довлел погонами, проявляя явную власть, указывал, что ему не выкрутиться от обвинения.

О презумпции невиновности люди не слыхивали. Каждый подозреваемый для милиции был априори виновен, если не мог доказать невиновность. Страх перекосил лицо Лёни, руки дрожали, он готов был отдать соседям всю свою землю, лишь бы его прекратили пытать и обвинять. Он упал на колени, подполз как червь к Борису и, захлёбываясь в слезах, проговаривал много раз одни и те же фразы.

– Миленький я не убивал! Сыночек прости! – он мерзко скулил от безысходности, понимая, что его приговорят к смерти.

– Я не верю ни одному твоему слову! Давай сука колись, а то я тебе все зубы выбью, – Борис добивался признания любой ценой. Вцепившись в подбородок, он злобно тряс жирное лицо, свирепо глядел в опухшие красные глаза. – Ты будешь, говорить тварь или нет?!

Михайлов бился лбом о пол, крестился, клялся, что не совершал убийства.

– Пусть Бог меня покарает, если я вру!

– Бога вспомнил. Нелюдь.

Борис, отдёрнув ногу от прилипчивых рук цеплявшихся за колошину брюк, пытался поднять за шиворот пузатого пенсионера, и чуть не упал вместе с ним. Из-за огромного живота заплывшего салом нелегко было поднять с колен толстяка.

– Вставай жирнозадый! А то щас помогу дубинкой! – он обрушил кулак на стол с криком, – Колись!

Толстяк, опираясь на руки, с огромным трудом поднялся и, стирая слёзы с безликих глаз и тряся слипшимися от пота взлохмаченными волосами, уверял опера в своей невиновности. Борис вдруг почувствовал угрызения совести, в момент, когда униженный и растерянный Михайлов подвывал, оскалив зубы, хлюпал распухшим носом, раскрасневшимся на бледном круглом лице. Отвратительно роняя тягучую слизь, он не мог совладать с расстроенными нервами.

Борис засомневался в верности обвинения, но желание достичь результатов, добавило ему упорства, и он вопросами давил на психику, ломая хлипкого мужика. Наконец ему надоела гестаповская метода и он, взяв почерк на графологическое исследование, отправил Михайлова в камеру до выяснения обстоятельств.

Версия с Лёней Михайловым провалилась. Борис приступил к следующему шагу в розыске убийцы, сделав упор на поиск свидетелей. В нём теплилась надежда, что кто-нибудь заприметил того, кто заходил в школьный сад или выходил из него. Он вернулся в школу для опроса детей в классах. Возможно, кто-нибудь случайно видел убийство, но боится сознаться, хотя случайность редкость в его профессии. Забрезжила на горизонте ещё одна бессонная ночь.