Фаталист - [19]

– То есть как очнулся? – не поверил своим ушам Печорин.

– А вот так! Самым что ни на есть натуральным образом!

– Но… ведь сердце же!

– Да что сердце! – воскликнул Вернер, отмахнувшись. – Говорю вам: он был мертв! Одной крови натекло сколько. Не дышал, пульса не было. Все признаки, и никаких сомнений! И тем не менее очнулся прямо на моих глазах! Если б кто рассказал, ни в жизни не поверил бы, но тут… лично был свидетелем медицинского феномена.

– А пуля?

– Вытащил я ее! Потому и не спал полночи. Из лопатки, знаете ли, не так-то… Долбить пришлось.

– Я не об этом, – нетерпеливо перебил Григорий Александрович. – Она, получается, не попала в сердце. Вы ошиблись?

– Именно что попала! – убежденно ответил доктор. – Потому и феномен! Да что феномен?! Настоящее чудо!

Печорин не стал спорить, хотя ему было совершенно ясно, что Вернер просто не желает признавать очевидное: он счел мертвецом тяжелораненого.

– Главное, что все завершилось благополучно, – сказал Григорий Александрович. – Ваш пациент пойдет на поправку?

Доктор развел руками.

– Если уж ожил, то все может быть.

Пора было переходить к сути дела.

– Что послужило причиной смерти? – деловито осведомился Григорий Александрович. – Я говорю не об этом офицере, а об убитых девушках. Удары шашкой?

– Само собой.

– Больше ничего не обнаружили?

Вернер вздохнул.

– Дайте сообразить. – Он помотал головой, затем яростно потер виски. – Да! – воскликнул он вдруг, оживляясь. – Перед смертью их били кнутом!

– Что? – Григорий Александрович слегка опешил. – То есть как?

– Сильно, я бы сказал. По спине.

Повисла пауза, в течение которой Григорий Александрович переваривал информацию. Почему-то ни князь, ни полицеймейстер не сочли нужным ему об этом сообщить.

Вернер сидел, прикрыв глаза и судорожно двигая кадыком. Пальцами он вцепился в подлокотники так, что костяшки побелели от напряжения.

– Но… они ведь кричать должны были, – неуверенно заметил наконец Григорий Александрович. – Неужто никто не услыхал?

– Орать должны были бы, – поправил его, открыв глаза, доктор.

– Значит, им заткнули рты?

Вернер пожал плечами.

– Кляпы я не обнаружил, следы на губах отсутствуют, однако иного объяснения не вижу.

Вернер был прав. Печорину не требовалось описывать, какие звуки издают люди, истязаемые кнутом. Он слышал их не единожды, с самого детства, часть которого провел в имении матери под Москвой. Там дворовых наказывали часто – чуть не каждую неделю, – и воздух оглашался стонами, криками, плачем и воем.

Однажды Григорий Александрович, будучи лет восьми от роду, видел человека, которого вели под руки после порки. Обнаженный по пояс, он блуждал мутным взглядом из стороны в сторону, будто не понимал, где находится. Спина его влажно блестела и была красна – кнут вырезал на ней множество пересекающихся линий, длинных и коротких. От человека пахло сырым мясом, потом и страхом. Из глаз текли слезы.

Зрелище было так ужасно, что Печорин, едва наказанный прошел мимо него, убежал прочь и спрятался в своей комнате.

Через некоторое время он услышал голос матушки. Она разыскивала его – должно быть, хотела спросить, выучен ли урок по латыни. Григорий Александрович замер, сидя на стуле возле кровати, надеясь, что она не заглянет к нему. Матушка не пришла. Зато она прислала слугу, который отвел Печорина в «дедов» кабинет, где обыкновенно пребывала матушка, когда занималась делами по хозяйству.

«Может, она и меня хочет наказать?» – думал Григорий Александрович, переминаясь с ноги на ногу и глядя на худую, хрупкую на вид женщину, сидевшую в «крылатом» кресле за большим письменным столом.

Матушка сняла пенсне, положила его на зеленое сукно и взглянула на сына. Взгляд ее был задумчив и внимателен. Она всегда, казалось, искала в собеседнике скрытые пороки, не делая исключения и для своего ребенка.

– Сядь, Григорий, – велела она.

Печорин послушно забрался в вольтеровское кресло, стоявшее напротив стола. В нем он чувствовал себя совсем маленьким. Было неуютно и тревожно. Хотелось, чтобы матушка поскорее спросила заученные слова и разрешила уйти. Но она никогда не торопилась. Все делала обстоятельно, вдумчиво.

– Мне сказали, ты видел, как секли Еремея, – проговорила она, глядя на сына. Голос у нее был грубоватый, низкий. – Это правда?

Григорий Александрович молча кивнул. Глаза у матушки были светлые, почти прозрачные. Они действовали на него магнетически – он не мог отвести от них взгляда.

– Ты еще мал, чтобы смотреть.

Тонкие сухие руки придвинули и раскрыли книгу в потрепанном переплете.

– Начнем. Переведи слово «acedia»…

Воспоминание пронеслось в голове Печорина мгновенно – ослепительная вспышка прошлого, череда образов, канувших в небытие. Все это исчезло, и исчезло давно. Мать, ее испытующий взгляд, грубый голос, глубокое кресло, в котором так легко было утонуть…

И еще: свист кнута, хлесткие удары и крики, а потом – бледное тельце, похожее на сломанную куклу, и остановившиеся, широко раскрытые глаза, уставившиеся в безучастное небо.

Печорин моргнул, чтобы очистить голову.

– Удары шашкой действительно были сильны?

– Как вам сказать… Тут все от умения зависит.

– Вот и Дмитрий Георгиевич то же самое сказал.