Фата-Моргана №8 - [86]

Все было хорошо. Сердце медленно, медленно билось. Как будто кто-то не торопясь бил в барабан, подвешенный в глубине груди на фортепианных струнах. Руки и ноги по-прежнему не слушались, но холод сменился жарким оцепенением. Мысли вяло возникали и пропадали, точно после долгого, спокойного сна. Мозг казался сейчас хорошо прочищенным механизмом, уложенным в мягкую шерстяную упаковку.

Все было нормально.

Пегги сонно оглянулась вокруг. Они находились на самой вершине холма. Стоящая на ручном тормозе амфибия замерла, чуть-чуть выступая над обрывом. Где-то далеко внизу спала равнина, укрытая пестрим ковром из неяркого лунного света.

Змея, а может быть рука, обвила ее вокруг талии.

— Где мы? — томно спросила она наклонившегося спутника.

— До школы отсюда миль пять. Бедняжка. Как ты себя чувствуешь?

Пегги потянулась всем телом. Приятно хрустнули суставы. Она послушно откинулась ему на плечо.

— Замечательно, — слабо улыбаясь пробормотала она и почесала небольшую шишку на левом предплечье, прислушиваясь, как тепло разливается по телу. Траурная светящаяся ночь. Какое-то непонятное, неосязаемое воспоминание, которое сразу же затерялось в глубине, в тайных непроходимых лабиринтах.

— Да, подруга, крепко же ты вырубилась, — засмеялся Бад.

— Капитально, — вторили ему Барбара и Лен. — Олив Ойл отключилась!

— Я вырубилась? — удивление ее осталось незамеченным.

Фляжка пошла по кругу. Пегги снова пила и расслаблялась, все больше поддаваясь действию спиртного.

— Потрясающе! Никогда в жизни не видела таких хмуриков.

Легкий холодок вдоль спины и снова приятная теплота.

— Да-да, я ведь совсем забыла.

Пегги улыбалась.

— Я это называю «грандиозный финиш», — сказал Лен, тиская подружку.

Подружка не возражала:

— О, Ленни, не так сильно.

— Х.М.У.Р. — произнес Бад. Он теребил ее волосы. — Сукины дети! — Рука его потянулась к ручке радиоприемника.

(Х.М. (У.Р.) — Ходячие Мертвецы (Условная Реакция) — это ненормальное физиологическое явление было открыто во время войны. Оно возникло после применения определенных бактерио-газовых наступательных средств. Тела умерших солдат самопроизвольно поднимались и выполняли спазматические круговые движения. Позднее эти движения стали известны под названием «танцы хмуриков». Вызывающие такую реакцию микроорганизмы были выделены в отдельный препарат, и сейчас он используется в строго контролируемых экспериментах, требующих особого разрешения властей и заполнения специальной документации.)

Автомобиль наполнился музыкой. Мелодичная меланхолия брала за душу. Пегги прижалась к своему дружку и не сдерживала больше его вездесущие руки. В укромном уголке ее сознания что-то колыхалось и никак не рассасывалось. Это было как отчаявшийся мотылек, который окончательно запутался в застывающем воске, но все еще продолжает трепыхать крылышками; мотылек становится слабее и слабее, а вязкая ловушка кристаллизируется и твердеет.

Четыре голоса затянули неторопливую песню:

Все забудь на этом свете,

Ты же знаешь — я с тобой.

Сами можем не заметить,

Как умчимся в мир иной.

Пение четырех юных голосов, уходящее в бесконечность. Четыре жарких, одутловатых молодых тела, прижавшиеся друг к другу. Гармония слов и объятий. Безмолвное понимание.

Под прекрасным звездным светом

Снова мы споем об этом.

Песня оборвалась, но мелодия не кончалась.

Молодая девушка вздохнула.

— И все-таки как это романтично, — сказала Олив Ойл.

_{Перевод с англ. Н. Савиных}

Говард Лавкрафт ПОГРЕБЕННЫЙ ВМЕСТЕ С ФАРАОНАМИ

Одна тайна неизбежно влечет за собой другую. После того, как мое имя стало широко известно и я прославился как виртуоз своего дела, мастер невероятных трюков, я столкнулся с такими необычными изложениями фактов и событий, которые заставили людей заинтересоваться моей деятельностью и персоной. Некоторые из этих историй были банальными и неуместными, некоторые — глубоко драматичными и захватывающими, одни изобиловали рискованными поступками и таинственными приключениями, другие приписывали мне обширные научные и исторические познания. Обо многих из них я рассказывал и буду рассказывать откровенно. Но об одной я всегда вспоминаю с большой неохотой, и если сейчас о ней и расскажу, то только после настойчивых расспросов и долгих уговоров со стороны издателей этого журнала, до которых дошли кое-какие слухи от моих родных.

До настоящего времени все это имеет прямое отношение к моей туристической поездке в Египет четырнадцать лет назад. Я избегал говорить о ней по нескольким причинам. С одной стороны, я не склонен использовать в личных интересах безошибочно подлинные факты и обстоятельства, явно неизвестные гостям страны фараонов, толпящимся возле сфинксов и пирамид, и, вероятно, с большим усердием утаиваемые в целях предосторожности властями в Каире, которые не могут совсем уж ничего о них не знать. С другой стороны, я не горю желанием подробно описывать тот случай, в котором мое распаленное воображение, должно быть, сыграло такую большую роль. То, что я видел — или представлял себе, что видел, — конечно, не имело места в действительности; но оно скорее должно рассматриваться как результат того, тогда недавнего, увлечения египтологией и раздумий на эту тему, естественно, возбуждаемых окружающей обстановкой. Эти побудительные причины, усиленные волнением в результате впечатления от подлинного события, невероятного само по себе, без сомнения, дали толчок нараставшему и достигнувшему кульминационной точки потрясению, пережитому мной в той, давно ушедшей кошмарной ночи.