Фашист пролетел - [17]

- Ты дрался?

- Иначе б задушила на хер.

- С матерью?

Класс вскакивает с грохотом, они - с отставанием.

- Садитесь!

"Физик" со стуком бросает на стол кулак - крашенный под настоящий, но обитый до гипса. Открывает классный журнал, прищурясь, смотрит в сторону. Александр заранее прощается с жизнью, он понимает, что вызовут его, но физик тянет паузу, наслаждаясь сгущением ужаса.

- Пожалуй, начнем с ярко выраженных... гуманитариев... Андерс! Дневничок с собой извольте.

Ни слова из себя он выдавить не может, хотя урок учил. Шок онемения. И это - высшее общество? Там, внизу, откуда Александр ежедневно появляется, по крайней мере, с матерями не дерутся. Сопротивляться матери физически? Гусаров заявил однажды: "Мать - святое. Кто руку на мать поднимет, убью".

Гипсовый кулак припечатывает дневник.

- Итак?

Александр молчит.

- Долго будем играть в молчанку?

Он не отвечает.

- Ед-диница, - с оттяжкой произносит физик и возвращает изуродованный дневник. - Прошу, господин лирик!

Кол. Невероятно...

Адам утешает шепотом: "Переправишь на "четверку"".

- Следующей жертвой будет польский классик... Адам Мицкевич!

Никто не смеется.

Весь в черном, Адам излагает закон, берет мелок. Опираясь о стол протезом, физик с прищуром смотрит. Покрыв доску формулами, Адам выпутывается из хитрожопых дополнительных ловушек.

- От сына гуманитария не ожидал. Пять. А пожалуй, с плюсом!

Тишину нарушает Стенич, начиная аплодировать.

- Стенич! К доске...

Совершивший подвиг интеллекта, Адам сжимает виски: "Осыпает мозги алкоголь..."

На большой перемене исчезает.

И на следующий день.

И в среду тоже...

Куда?

* * *

Александр подпирает стену. Чинными парами по коридору проходят девочки. Под фартуками круглятся груди; это особенно заметно в профиль.

На ярком фоне снегопада.

Разогнав в сортире "курцов", проходит директор Бульбоедов, подмигивая: "Выше знамя!" и далее бросая кому-то из младших: "Не надоело в "китайский биллиард"? Руки из карманов!"

Из созерцания выводят "курцы" во главе с Колбенковым - самым сильным в классе.

- Эй! - Колбенков берет его за голову, но смотрит дружелюбно. Начинает сгибать. - Шею качаешь?

Не зная, что это наколка дня, Александр напрягает мускулы. Колбенков резко отнимает руки. Голова отлетает затылком в стену так, что коридор оглядывается на звук удара. Он упирается ладонями, чтоб не упасть. Хватает силача за ворот. Озарившись чистым счастьем, Колбенков срывает его руку.

- Что, ярко выраженный? Жить надоело, или как?

Но кулак застывает в воздухе. Плечом к плечу с Александром встает Адам - волосы мокрые от снега, рука под пиджаком на чугуне.

- В пизду их, Колба... - спасают силача "шестерки". - Колба? Любимчики ж директора? На хуй сдались...

С фиксацией презрения силач удаляется.

Звонок.

Адам поднимает крышку парты, отпадает на сиденье.

- Сейчас что?

- История.

- Тогда на дно души. Хорошо, остаканиться успел у гауляйтера...

- Где?

- Тут рядом. Сходим как-нибудь...

Еще во время незабвенной темы про восстание лионских ткачей "Историчку" плоско, но заслуженно прозвали "Истеричкой". Дама на грани сенильности, сегодня она упорствует с ударением на последнем слоге в слове "долл'ар". Все ложатся, давясь от хохота. Пока к доске не вызывают Стенича, который театральным своим голосом рассыпает перед Истеричкой и недоуменным классом целые груды этих орфоэпически фальшивых "долл'аров".

Истеричка откровенно им любуется:

- Спасибо, Стасик. Пять!

Комсорг ему после уроков:

- Стенич, это беспринципность! Чистой воды оппортунизм! Ты же со всеми вместе ржал?

- Отчего не сделать приятное старушке? Андерс, ты на трамвай?

Путь Александр себе выбрал иной. Момент неудобства, за которым, кроме комсорга, наблюдает еще полкласса. Но сам же Стенич его разряжает, как бы от имени Александра обращаясь к самому себе, делая ручкой, вихляясь и удаляясь, как Тони Кэртис, переодетый женщиной:

Эй, моряк, ты слишком долго плавал!

Я тебя успела позабыть.

Мне теперь морской по нраву дьявол.

Его хочу любить!

- Не без способности фигляр, - произносит Адам, натягивая черную перчатку.

Они выходят на Ленинский проспект.

Конечно, кончится все тем же трамваем на окраину, но до перекрестка, который подведет черту, еще не скоро. К тому же Александр не спешит. Помалкивает и внимает. Говорит Адам, который знает жизнь изнутри. Не просто, как сын писателя. Как сын Члена.

Ибо в большом Советском Союзе еще есть маленький Союз - Союз писателей. Бумагу можно портить хоть всю жизнь, но писателем государство тебя признает, только если ты станешь этого Союза Член. Слово, конечно, смешное, но возможности перед Членом открываются нешуточные. В смысле синекуры. Член не обязан работать с восьми до пяти, как вся страна. Ему не нужно являться в присутствие. Под предлогом отсутствия вдохновения он может сколько угодно бить баклуши. При чем не только дома, где, кстати, ему положен - и дать обязаны - отдельный кабинет в двадцать квадратных метров. Он имеет право на специальные Дома творчества, которые на карте страны не обозначены, но их не счесть. Название скромное и вроде бы обязывающее творить. Но что ты сотворил в этом Доме, об этом никто не спросит. Можно весь срок пить водку и Сталина ругать. Или Хрущева. При этом допускаются и член семейств Члена. Адам, например, из этих Домов не вылезает. Этим летом он был на Черном море - в Гаграх. Со всесоюзными знаменитостями загорал и купался. Видел даже, как звезды ебутся.