Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [89]

Я сначала было из‑за этого расстроился, что же за фигня такая, думаю? А потом, наоборот, такую раскрепощенность почувствовал, словно груз с плечей свалился…

Пример? Бог его знает. Может, мои жаворонки и есть пример. Может, я в Туркестан совсем не для того попал, чтобы в сравнительной экологии жаворонков разобраться, а для чего‑нибудь совсем другого. Например, чтобы фасциатуса искать или чтобы внести неоценимый вклад в дружбу российского и туркменского народов: «Салам алейкум! Алейкум ассалам!»

Чего ты лыбишься, дубина?

Не знаю уж, как ты, но сам я (прости, Господи, за неизбежную патетику) постоянно чувствую, что представляю здесь Рос­сию. Хорошо уж или плохо ― это другой во­прос. И совершенно меня не колышет, что никто меня на это официально не уполно­мачивал. У меня на это мандат посерьезнее. С самого верха. От судьбы. И нечего тут расшаркиваться в объяснени­ях; все, видишь ли, опасаемся выглядеть нескром­но…

А ощущение этой моей сопричастности к русскому настолько несомненно и силь­но, тот факт, что многие здесь судят о России именно по мне, настолько очевиден, что нечего и оговариваться по три раза. Я ведь часто здесь разным людям что‑то не­газетное про русский дух рассказываю. Порой до смешного ― как у Зарудного сто лет назад почти в этих местах, когда он персам про величие России и славу государя излагал. А ведь мы‑то с туркменами в одной стране живем.

Ладно, давай там, дружи с индусами и не теряй связи с родиной–матерью.

А мне давно уже вниз пора, и так домой до темноты не дойду…»

СУПЕРМЕНСКИЕ ЩЕНКИ

Что касае­тся до подарк­ов, то путешес­твие без них по Пер­сии сопряж­ено с некотор­ыми затруднениям­и. К тому же я собир­ался посет­ить та­кие ме­ста, где очень мало зна­ют Рос­сию и ни­когда не ви­дали рус­ских… и где, следовательн­о, мне надлеж­ало, на­сколько это было возможн­о, поддержив­ать достои­нство сво­ей родин­ы.

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

«20 июля. Здорово, Маркыч! Как оно?

…Любишь делать подарки? Я люблю. Особенно когда возможность есть не считать копейки. Более того, во многих слу­чаях полагаю невозможным их не делать. Ну как можно, приезжая куда‑нибудь далеко откуда‑нибудь издалёка, не привез­ти подарков? Невозможно же такое.

Жаль только, что многие подарок традиционно воспринимают прежде всего как подношение в ключе «ты мне ― я тебе». Получает человек подарок, и у него сразу же настороженная мысль: «Уж не борзые ли это щенки? Значит, я зачем‑то ему ну­жен, если он подарок мне дарит… Зачем?» И уже после этого он на всякий случай надувается, как индюк. Да еще и за­бывает поблагодарить, разволновавшись от соб­ственной важности. Иногда до смешного, честное слово. А иногда откро­венно расстраивает. Все чаще теперь только самым близким что‑то привожу, кому объяс­нять ничего не надо и кто в коры­сти не заподозрит, а если подарок невелик, то в ска­редности не обвинит.

Мне многие из русских, пожившие в Азии, напрямую советовали: держись с мест­ными построже; мол, чем строже с ними, тем больше уважают; чувствуют в тебе башлыка.

Есть, конечно, в этом доля истины. Как Зарудный писал про свое путешествие по Персии в 1900 году: «Не раз… мне слу­чалось слышать такое мнение: «Русские люди не делают нам таких ценных подарков, как англичане; это оттого, что они не боятся нас, и не они в наших, а мы в их должны нуждаться услугах». Восток. Правда это. Проверял. Но не использую. Очень уж себя неуютно чувствую, демонстрируя сталь во взгляде; противно это моему естеству.

Да и Зарудный сам подтверждает, что раз на раз не приходится: «…я был, так ска­зать, представителем России в этом отдаленном углу Персии, мне надлежало под­держивать ее достоинство в глазах здешнего населения и, следовательно, не ску­питься на всевозможные подарки».

То‑то и оно. Сильный человек силу просто так, «на всякий случай», никогда не де­монстрирует (так только зверюшки де­лают: обезьянки, волчики, тигрики). Ибо сказа­но: «Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать». А если кто вышагивает суперменом, тот или дурак, или карьерой чересчур озабочен, или сложности у него с дамами.

Я как вижу супермена (что на ученом совете, что в быту), по–американски играю­щего мускулами или по–нашему разма­хивающего маузером, мне так и хочется дать ему трояк, чтобы он купил себе зеленую бутылку прозрачного вина, отпил бы из гор­ла и уснул бы тихонько где‑нибудь в тенечке, чтобы душа у него отдохнула…

Это, знаешь ли, моржевал я в тот год, когда Васька у нас с Лизой родился. Сам не знаю почему, нашло чего‑то; дурак, наверное, был. Пять утра, мороз, луна на черном небе, а я трюхаю в валенках и в ватнике к проруби, как к собственной по­гибели. Му­жики там уже свежий лед обкололи, расчистили. Влезаю я в эту черную воду, а сам думаю, мол, ну и фиг с ним, зато уж сегодня, что бы со мной ни произошло, хуже это­го уже ничего быть не может…

Так вот, короче, той осенью, до снега еще, Балашиха, конец ноября. Сплошного льда на Гущенке еще нет, но уже мороз вовсю ночью, вдоль берегов замерзает. Со­бирается в шесть утра на берегу несколько таких; хорохоримся, разогреваемся: кто на турнике подтягивается, кто с гирей корячится. Потом заскакиваем в воду по очере­ди, судорожно плаваем по пятна­дцать секунд, выскакиваем пробками на берег, лихо­радочно растираемся полотенцами и ходим браво; хорошо нам (понят­ное дело, что любому хорошо, когда из такой воды вылезет). Посматриваем, понимаешь ли, как от наших разгоряченных тел пар идет; гордимся не гордимся, но ощущаем себя…