Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [31]

Второй запомнившийся момент ― это когда мы плавали на острова и набрали там (во, дураки‑то) полную лодку птенцов крачек (тогда думали ― чаек), штук сорок. Солнце яркое, лилии на воде тысячами промеж островов, пестрые мягкие птен­цы жмутся под их гладкие тяжелые листья, а все вокруг наполнено пронзительно–ис­тошными криками взрослых птиц, пи­кирующих на нас. Потом подплыли назад к дере­венскому берегу и стали этих птенцов по одному выпускать, а они все друг за другом прямиком назад к острову, как пушистые кораблики.

И как раз Красолым на берегу, вышел к лодкам с веслами на плече. Датый, как всегда, водянистые глаза слезятся под красными веками, но при должности: взгляд строгий, зеленая фуражка с кокардой, в диковинных японских высоких сапогах (бога­тый столичный охотник подарил) и с ножом на поясе.

Я этот нож уже года три каждое лето издалека рассматривал. Рукоятка костяная, потертая на коричневых волнистых изгибах, белеет обточкой у железного набалдаш­ника. А кожаные ножны пристегнуты карабином к кольцу на поясе, кла­цают, качаясь, при ходьбе.

Я тогда еще подумал, не миновать нам за птенцов егерской расправы, но вы о чем‑то совсем другом перемолвились, и все, а нас, пацанов, он и не замечал.

Кстати, как там Красолым и что? Я ведь видел его мельком в последний свой при­езд. Поразило, что смотрелся он трид­цать лет спустя с того солнечного утра на бере­гу уже не великаном, у которого сначала высоко вверх поднимались ред­костные са­поги, потом висел на поясе нож, и уже где‑то совсем в поднебесье сверкала на фу­ражке кокарда, а выглядел су­ховатым стариком, в меру усталым, в меру пропитым, спокойно смотревшим на меня из окна, явно узнав и словно говоря со скрытой усмешкой: «Вот так, Серега…» Помер уже, поди?

Третий раз ― когда ты брал меня с собой на покосы. Телега жестко качается на неровной лесной дороге; гордо держу затертые руками вожжи; перед глазами ― ши­рокий лошадиный зад со светло–рыжим хвостом; по сторонам ― куртины вы­сокой калины с просвечивающими насквозь алыми бесполезными гроздьями (это не ряби­на, которую можно раскусить, за­жмурившись от желанно–страшной горечи, или ки­дать горстями жесткой картечью в визжащих девчонок); коса; запах ско­шенного дуд­ника, и я плююсь бузиной через его пахучие трубки, пока ты косишь.

А на обратном пути: копна сена на телеге (стягивающую ее заскорузлую брезенто­вую стропу ладонью до сих пор помню на ощупь); сижу высоко; качает, боюсь упасть.

Видишь, как бывает: для взрослого ― незаметная мелочь, обычный день, даже часть дня, для ребенка ― важное на всю жизнь. Вот так.

Ну, ладно, Валентин, заканчиваю. И так получилось длинно. Утешаюсь тем, что это первый раз, когда я тебе пишу, причем пишу издалека, поэтому надеюсь, что и тебе будет отрадно вспомнить те времена.

И уговор, что, как вернусь домой, приеду к тебе в гости. Расскажу тебе про мои здешние пустынные дела и узнаю про твои. Я ведь слышал, тебя окрестный народ единогласно депутатом потребовал, а старушки, как и в былые времена, мо­лятся там на тебя.

Да и просто так хочу посидеть с тобой, посмотреть на нас нынешних в продолже­ние нас тех ― из моего детства и твоей юности. Все.

Еще раз с юбилеем тебя!

Желаю здоровья и счастья! Увидимся.

Твой Сережа».

Это письмо я не отправил. Чувствуя его важность и особенность, решил передать для надежности с оказией, полагая, что время у меня до Валюшкиного дня рождения еще есть. Но оказия отложилась, а приехав в Москву в июне, я узнал, что день ро­ждения у него не шестнадцатою июня, как я думал, а шестнадцатого мая. И что он неожиданно умер за два дня до своего шестидесятилетия, что совпало (секунда в секунду?) с тем мгновением, когда я неожиданно проснулся раньше обычного со столь отчетливой потребностью немедленно ему написать…

«P. S.

Дорогой Валюшка!

Прости, что не успел поблагодарить тебя в этой жизни. А если позже увидимся, извинения, наверное, и не понадобятся. Просто вспомним, как все это с нами было. Присядем на солнечном волжском берегу на край лодки, опустив ноги в мелкую воду и баламутя песок на дне пальцами. И вот тогда я и поблагодарю тебя за то, что ты был мне хорошим человеком… А ты скажешь, бросив окурок в воду и отталкивая лодку от берега: «Да перестань ты, Сереж… Поехали!»

12

…И ум мой улетучилс­я, и, пре­зрев весь свет, я устремился к…

(Хорас­анская сказка)

Наверное, было бы поучительно рассказать про этот час моего подъема к гнезду во всех деталях. Но я, пожалуй, опущу большинство из них. Признаюсь лишь, что сейчас, по прошествии многих лет, я отчетливо понимаю, что переживаемый ку­раж просто зашкалил меня тогда полностью. Потому что в трезвом уме я бы, конечно, осмотрелся повнимательнее, а на ту скалу вообще бы не полез. Тем более в столь плачевной физической форме, да еще со всей аппаратурой, да еще и ве­чером.

Как бы то ни было, скажу лишь, что чуть выше середины подъема я нашел себя в очень непривлекательном положе­нии: застрявшим на крутом скальном обрыве таким образом, что вернуться уже пройденным путем было невозможно, а до­роги вперед тоже не было: я стоял, распластавшись вдоль плавной округлости скалы, которая оказалась более выпуклой, чем я предполагал, и почти нависала над карнизом, по которому я лез.