Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [25]

У самой вершины Казан–Гау, на приметном камне–присаде, распевает синий ка­менный дрозд. Он действительно си­ний, и его классическая мелодичная песня зву­чит просто роскошно, когда, взлетая на несколько метров, он зависает в воз­духе на пару секунд почти по–жавороночьи, а потом с песней же спускается на прежнее ме­сто.

На опустыненных открытых склонах, ниже в долине, повсеместно слышны поющие самцы желчной овсянки ― желтые, как лимоны, с морковно–красной головой; песня у них попроще и по эмоциональности не идет в сравнение с дроздиной; поют на ку­стах и на высокой траве, восседая недалеко от своих гнезд с голубоватыми, в бурую крапину, яйцами.

А вот это уже интереснее: от мелкощебнистой осыпи южных отрогов горы раздает­ся очень необычная песня ― звонкое жужжание короткопалого воробья. Через мину­ту со склона слышны уже три самца; распевают себе на камнях и жиденьких кусти­ках, вполне мирно соседствуя друг с другом. Являясь здесь самым невзрачным ви­дом (маленький, серенький, без особых примет), он одновременно и один из самых интересных: встречается реже многих других воробьиных птиц, имеет очень не­большой ареал и изучен еще далеко не полно (кстати, и не воробей вовсе, а отдель­ный обособленный род).

Снизу, от деревьев у Чандыра, парадоксально напоминая Подмосковье или Тару­су, доносится пение южного соловья ― он явно тяготеет к древесной растительности. Там же, на сухой верхушке дерева, пронзительно крича и трепеща в пти­чьем экстазе сине–зелеными крыльями, спариваются сизоворонки («сиворакушки» ― как их За­рудный называет); так и надо ― весна. Из‑за склонов ближайших адыров доносится озабоченное квохтанье невидимых мне кекликов ― разбира­ются там со своими кури­ными делами.

Вдоль горизонта на востоке, от Ирана в нашу сторону, перелетает, паря плавными кругами, как всегда невозмутимый, черный гриф (странно, конвекции‑то уже почти нет). Вдоль склонов Казан–Гау в неторопливом охотничьем полете низко над скала­ми скользит бородач, неизменно привлекающий внимание своей редкостью и экзоти­ческой трансцендентной внешностью (под клювом у него действительно торчит ме­фистофельская бородка из черных перьев). Особая птица, ох, особая; все в ней осо­бо: весь облик, все поведение, то, что охотится активно на малой высоте; какой он, на фиг, гриф. Впервые вижу здесь экземпляр столь необычной для этих мест окрас­ки: желтый низ и коричневатый верх тела окрашены у него соответственно в грязно–белый и темно–сизый.

В кусте держидерева в двух метрах от меня, почти над ухом, вдруг раздается воз­мущенный пронзительный стрекот: пара скотоцерок неожиданно обнаружила меня на своей территории. На этих маленьких длиннохвостых пустынных птиц, словно мыши хлопотливо снующих под ветвями, невозможно смотреть без умиления».

ЗМЕЕЯД

Вдруг уви­дели они огром­ную пти­цу, обессилевш­ую от ран и истекающ­ую кро­вью. И та пти­ца заговор­ила с ними человеч­ьим голос­ом…

(Хорас­анская сказка)

«26 мая…. Вдоль гряды холмов–адыров озабоченно пролетел куда‑то змееяд с заметно растрепанным оперением, ― птица явно не в лучшей форме. Этому редко­му хищнику, питающемуся почти исключительно змеями и ящерицами, в эту весну туго: сухой год, змей мало (многие из них ползают как жалкие скелеты, обтянутые ко­жей, ― смотреть больно).

Наглядная и печальная иллюстрация всеобщей взаимосвязи всего вокруг: варвар­ская рубка арчевых лесов на склонах и на плато, равно как и уникальных лесных за­рослей в горных ущельях, привела к тому, что влага в почве не задерживается больше, как раньше, когда она сгладила бы засушливый эффект необычно ранней и сухой весны. Травянистые растения уже в мае выглядят выгоревшими, как обычно в сентябре, ― нет пищи для грызунов. Нет грызунов ― нечем питаться зме­ям. Нет змей ― не хватает корма для нормального размножения этих хищных птиц. В глубокой депрессии оказываются все уровни жизни, а причина этому, как бывает все чаще, ― венец творения, Homo sapiens ― человек разумный.

А ведь змееяд в Красной книге; редкий, во многом особый вид. В предшествующие сезоны я пару раз наблюдал змеея­дов, летящих с наполовину проглоченной и напо­ловину свисающей из клюва змеей, ― интересно.

А один раз туркмены принесли в заповедник молодого змееяда, неизвестно как к ним попавшего, которого они пытались кормить хлебом. Он жил после этого у Ильи (одного из сотрудников заповедника), прозвавшего его за доставучесть «Вови­ком» в честь своего сына от первой жены, который «тоже все время орал и действовал на нервы». Вовик съедал в день пятнадцать лягушек (по пять за три раза), самостоя­тельно вылавливая их из таза, зажимая когтистой лапой, расклевывая жертве заты­лок, а потом глотая ее целиком. С удовольствием также глотал и предложенных сер­добольными соседями мы­шей и воробьев. А живя зимой дома, приходил погреться на кухню, садился недалеко от плиты, нахохливался, полупри­крыв глаза, и начинал, на удивление всем, тихонько бормотать и мурлыкать что‑то себе под нос, как ма­ленькая певчая птичка…»

В освещенной солнцем скале, которую я периодически просматриваю в бинокль, проходит вертикальная трещина, а в ее основании ― большая ниша, занятая сейчас гнездом стервятника. Это африканский вид, доходящий на север до Средней Азии. Сидящая на гнезде взрослая птица периоди­чески поднимается и переступает вну­три.