Фарт - [203]

— О чем изволите говорить, Валентина Денисовна?

— Вот, говорят, подбирается ночью к дому, ветки какие-то бросает в окно, что это значит, хотела бы я знать?

— Ничего такого не ведаю, — сказал дед Токмаков.

— Как «не ведаю»? Давеча Татьяне Андреевне вы говорили, — вмешался Сорочкин.

— Юрунда какая! Ничего такого я не говорил. Это которые ветки, боярышника? Дак, может, сам ты их и бросил, — сердито сказал Токмаков.

— Да вы что, с ума сошли? Да туда, на скалу, я и не залезу.

— Вот разве что не залезешь.

И Токмаков отошел к своей колоде.

— Эх вы, условный рефлекс! — с осуждением сказала Гвоздырькова.

И все же раздражение ее не проходило. Осталось недовольство историей с Бетаровым, собой. В голову лезли мысли о сыне. Может быть, они-то и не давали ей успокоиться? Что у него слышно? Почему он не пишет? Неужели решил поставить на своем и держать в театральный институт?

XIII

В те короткие часы, когда солнце добиралось к дому гидрометеостанции, на крыльце и в саду становилось тепло, можно было ходить без пальто, быстро таял, даже, пожалуй, не таял, а испарялся снег, подсыхали дорожки. Но едва солнце перевалило через хребет, как возвращался холод, на земле и на деревьях, еще не сбросивших листьев, проступал иней, снова ущелье насквозь пронизывал колючий ветер. Ночью на землю ложился снег.

Татьяна Андреевна давно не выбиралась со станции, и однажды, когда выдался хороший ясный день, она решила после обеда пройтись пешком в рудничный поселок, побывать в геологическом бюро, взять материалы, необходимые для работы над диссертацией. В этой работе Татьяну Андреевну интересовали динамика руслового потока, процессы его формирования и влияние, оказанное горным обвалом на режим и направление реки. Вечерние измерения и всю гидрологическую канцелярию она поручила дежурившему в этот день Меликидзе.

Меликидзе работал на станции преданно и самозабвенно и, когда говорил о гидрологии, всегда делал большие глаза в бессознательном стремлении внушить собеседнику почтение к таинствам науки. Ему можно было доверить любое наблюдение.

Чтобы удобнее было карабкаться по горам, Татьяна Андреевна надела широкую шерстяную юбку, тяжелые горные башмаки, уцелевшие со студенческих туристских походов, заслуженные башмаки, потертые и стоптанные; на плечи, поверх оранжевой кофты, связанной за время последней поездки в Москву, она накинула неизменную куртку с меховым воротником.

Час был ранний. Солнце еще не поднялось над хребтом, глубокие тени лежали в ущелье, было очень холодно. Она быстро прошла к тому месту, откуда на широком повороте дороги начиналась тропа, ведущая к перевалу. Тропа скрывалась за густым кустарником, и нужно было нырнуть в кусты, точно в морской прибой, чтобы выбраться на тропу, круто, почти отвесно вздымающуюся вверх под сплошным шатром переплетающихся над головой осенних ветвей. Хватаясь за ветки кустарника, расчетливо ставя ноги в выбоины и на камни, чтобы не поскользнуться, Татьяна Андреевна полезла вверх. Здесь, на тропе, скрытой от внешнего мира, шума реки почти не было слышно и, так как певчие птицы улетели в теплые края, стояла удивительная, неожиданная тишина, такая тишина, когда кажется, что ты внезапно оглох.

Быстро поднималась Татьяна Андреевна по тропе, и ни один камень не срывался из-под ее ног, точно она родилась в горах.

Всего какой-нибудь месяц она не была здесь, но за это ничтожное время что-то неуловимо изменилось вокруг: то ли с кустарника начала облетать листва и он поредел, то ли другим стал цвет кустов, то ли подсохли, помертвели лишайники, густо облепившие ветви деревьев и свешивающиеся с них бурыми, неопрятными космами, — тропа стала как бы шире и неприютнее. И, как всегда, пока Татьяна Андреевна карабкалась по тропе среди кустарника и мелколесья, ее не покидало ощущение, что стоит подняться на седловину — и перед тобой откроется широкая панорама, обширные дали, горизонт.

Вскоре на тропе стало светлее, над головой сквозь пожелтевшие ветки замелькало солнце, впереди блеснул и скрылся кусок чистого неба. Последнее усилие — она почти взбежала наверх, — и перед ней распростерлась седловина, нагретая солнцем, неправдоподобно яркая, точно из другого мира. А дальше оказался не великий простор, как каждый раз она ожидала, дальше высились новые черные хребты, новые угрюмые, синеющие в тумане незнакомые кряжи.

С двух сторон над седловиной, точно устои исполинских ворот, поднимались могучие вершины, покрытые хвойным лесом и утыканные дикими каменными мордами, проглядывающими среди деревьев.

В ясные дни плоскую седловину, местами поросшую низким кустарником, нагревало солнце, как сковородку, а в пасмурные дни здесь всегда ревел и метался ветер.

Весной тут цвели необычно крупные и яркие примулы, генцианы, а кусты рододендрона были усыпаны красивыми белыми цветами. Летом на седловине буйно росли луговые травы, цвели желтые мальвы, тянуло душистым запахом шалфея; камнеломки гирляндами расползались по отвесным скалам. В конце лета расцветали высокие лилии с лимонно-желтыми пахучими цветами. Осенью все пламенело, полыхало вокруг красновато-оранжевыми тонами. Сейчас все пожухло, поблекло, посерело. Зима у порога — цветов на седловине не осталось, трава выгорела. Только на вечнозеленых кустах остролиста еще горели пунцовые ягоды. Над сухой, нагретой землей плыли разнообразные и сильные запахи. На солнечных каменистых местах одуряюще несло запахом сена, но стоило тропинке свернуть вбок, как из-под камней, из укромных уголков ударял в нос сладковатый аромат сырости и гнили. А подует ветерок, и в его прохладе чудится запах вечных снегов, фирновых полей. Впрочем, имеют ли они запах?