Фарфоровое лето - [124]

— Когда я нагнулся, — говорит Бенедикт, все еще заметно волнуясь, — то понял, в чем дело. Я наступил на доску. Это привело в движение два утюга. Они и ударили меня по ноге. Я попал в капкан.

Бенедикт закатывает штанину. Прямо над лодыжкой видна повязка, нога над повязкой синего цвета, она выглядит не слишком красиво.

— При этом мне еще повезло, — сообщает Бенедикт. — Врач, у которого я был сегодня утром, сказал, что могло случиться кое-что похуже, могла пострадать кость. А так, это две раны в мякоти, даже не очень глубокие, капкан плохо сработал. Врач сделал мне укол от столбняка, он считает, что раны быстро заживут.

— Тебе больно? — озабоченно спрашиваю я.

— Сейчас уже не очень, — отвечает Бенедикт.

— Руди поставил капкан. Из-за куницы. Почему он тебе ничего не сказал?

— Потому что не посчитал нужным. Или потому что забыл. Но он не признается в этом. И не понимает, что нельзя ставить капканы, ведь это жестоко по отношению к животным. Ты знаешь, что произойдет с куницей, если капкан сработает нормально? Он перебьет ей ноги, до того как куница подохнет жалкой смертью, у нее будут раздробленные, сломанные, ни на что не годные ноги. Она будет испытывать невероятные мучения. Ужасно мучаешься, Кристина, если у тебя сломаны ноги.

— У тебя же они не сломаны, — говорю я и провожу рукой по синему месту над повязкой.

Той же ночью Бенедикт собрал свой полотняный мешок. Один раз постучал Венцель и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь. Бенедикт ответил, что не нужно. Всю ночь он не мог уснуть, лежал с закрытыми глазами, бодрствуя, и прислушивался к шорохам деревянного дома, к скрипу досок и балок, он ощущал тепло низкого помещения, приятную прохладу матрацев из конского волоса. Но чувство укрытости, ощущение, что он дома, ушло, и он не хотел, чтобы оно вернулось к нему здесь. Когда Венцель и Руди на следующий день ушли из дома, Бенедикт тоже собрался в путь. Он не оставил никакой записки.

Рассказ захватил Бенедикта, он сидит совсем тихо, в мыслях он с Руди и Венцелем Чапеками, я знаю, что он еще долго будет с ними. Я завариваю чай, делаю бутерброды. Бенедикт почти ничего не ест. День переходит в вечер, мы одни. Бенедикт и я, никто не сможет нам помешать. Я еще не знаю, что будет с нами дальше.

У меня есть проигрыватель, он не очень хороший, колонки слабенькие, это из-за тонких стен. Чтобы развеселить Бенедикта, я завожу пластинки, которые у меня есть, сначала классику, потом джаз, я вижу, что напряжение постепенно спадает. Потом в мои руки попадает пластинка Тамми Вайнет, мне нравится ее голос. Я не посмотрела на название, и мне попалась именно та песня, слова которой ассоциируются с несчастливым браком: «Sometimes it’s hard to be a woman, giving all your love to just one man»[34]. Внезапно между нами встает Конрад, я останавливаю пластинку. Смотрю на Бенедикта и вижу, что он понял меня.

Ночь дышит удивительным покоем, моя кровать узка, я обнимаю Бенедикта. Он рассказал мне, что его мать умерла, странная дочь странной Клары Вассарей, и теперь я лучше понимаю поведение Бенедикта. Он нашел островок покоя в вынужденном бегстве от себя самого и от неразрешимых противоречий прошлого, отбрасывающих тень на его жизнь. Этот островок покоя — я. Мне хочется дать ему время найти себя, быть с ним, пока я нужна ему. Для чего-нибудь я гожусь, у меня есть задача. Прекрасно то, что я люблю Бенедикта, все, что я хочу дать, уже есть во мне. Вероятно, его чувства ко мне мимолетны, и наша связь продлится недолго. Я буду лишь коротким отрезком на его пути. Мысль об этом еще не причиняет боли. Меня сравнивали с Кларой Вассарей, и это ненавистное сравнение привело меня к Бенедикту. Как бы не жила Клара, как бы она не любила, она осталась далеко позади. Я сама выбрала свою судьбу. Бенедикт спит на моем плече. Не он обнимает меня, а я его.

На следующий день мы обсудили, что делать дальше. В моей квартире мы не можем долго оставаться. Совершенно ясно, что Руди будет искать Бенедикта у меня. Чтобы выиграть время, я дала Руди телеграмму, сообщив, что по семейным причинам вынуждена уехать и скоро дам о себе знать. Я поинтересовалась у Бенедикта его наследством, то, что он сообщил, усилило мое подозрение, что Конрад из личных побуждений утаил от него часть наследства. Но Бенедикту я этого не сказала. После разговора с Конрадом в привокзальном кафе и окончательного разрыва между нами я обрела свободу, чтобы быть с Бенедиктом, чтобы делать с ним и для него все, что мне хотелось.

Мы перебрали множество мест, куда могли бы отправиться, но ни одно из них нас не устраивало. Пока Бенедикт не рассказал, что получил письмо от Агнес, у нее опять новый адрес, и она очень просила навестить ее.

— Ты поедешь со мной к Агнес? — спросил Бенедикт. — У нее мы могли бы побыть какое-то время.

— К Агнес? — переспросила я. — Почему бы и нет.

В одно из воскресений в конце мая мы с Бенедиктом стояли с полотняным мешком и чемоданом на автобусном вокзале. Я купила две булочки с ливерной колбасой, колбаса была теплой, это чувствовалось через оберточную бумагу.

— Я так рада, — сказала я Бенедикту. — Ты тоже рад?