Фараоново племя - [8]

Ехать надо было в Пери, маленькую деревушку за Токсово. Антон поздно сообразил, что не знает ни адреса ни телефона Михая, но, подумав, решил, что наверняка в таборе укажут и дом и улицу. Ехать решил утром, чтобы к вечеру вернуться в город. Ночью спал плохо, одолевали кошмары, в которых приходилось то прятаться от фашистов с овчарками, то спать в стогу, в душном колючем сене, то идти босиком по снегу, то драться с хрипящим от ярости парнем, прижиматься лицом к его синтетической, скользкой от пота белой рубашке, больно царапать щеку о пуговицу, думать, что сейчас убьют — и все кончится. Поутру на город лег первый снег — цепочки черных следов покрывали узорами тонкое, тающее полотно асфальта. Антон не удержался — заправил пленку в «Лейку» и поработал сверху, снимая из распахнутого окна причудливые узоры человеческих троп. Потом оставил коробочку в ванной, запер двери, поехал на вокзал и вскоре уже сидел в неопрятной, полупустой электричке. Вагонные сквозняки пробирали до костей, проникали под тонкую куртку, студили ноги, словно Антон шел босиком по снегу.

Короткая поездка грозила обернуться большой простудой, и как на грех ни одно кафе на станции не работало. Когда Антон дошел до вороньей слободки, скученных разномастных домов и домишек, в которых обретался табор с чадами и домочадцами, его уже капитально знобило. Так что шумное гостеприимство цыган пришлось как нельзя кстати. Узнав, что чужак пришел в гости к старому Михаю, его довели до дверей приземистой старой избы и вручили с рук на руке хозяйке Гиле, о которой Антон уже был наслышан. Морщинистая, полнотелая, сияющая золотозубой улыбкой, разодетая в цветастое платье, пушистую кофту и вязаные «копытца» женщина выглядела такой славной, что рядом сразу становилось теплее. Ему тут же налили горячего, очень крепкого чая, предложили сластей и вареной картошки, так вкусно пахнущей маслом, чесноком и мятой зеленью, что Антон просто не смог отказаться. Пока он утолял голод, вокруг сновали любопытные дети — не меньше десятка бойких, пестро одетых пацанят и девчушек, показывались в дверях молодые цыганки в красных и розовых платьях, с лентами в волосах. Мужчин видно не было — «на работе», махнула рукой Гиля. «Ты поешь, отдохни, придет Михай».

Красавицу Розу Антон сперва не признал, а потом вздохнул про себя, что с людьми делает время. В тощей фигуре, иссохшем смуглом лице, кое-как прибранных, тронутых серебром волосах, не было ничего от прежней, застенчивой прелести девушки — только распахнутые глаза и упрямый, неулыбчивый рот. Когда Гиля подозвала её, Роза встала рядом с матерью, теребя тонкими пальцами концы платка. На вежливые вопросы отвечала односложно — да, нет, хорошо. Решив расшевелить эту куклу, Антон сперва достал деньги, триста долларов очередной премии. В глазах старой Гили блеснула радость — несмотря на ковры на полу и роскошную посуду в серванте, зажиточным дом не выглядел. Роза осталась безразличной. И на фотографии сперва глянула искоса, мазнула по карточкам быстрым взглядом и снова уперлась в стенку. Когда Гиля, поминутно ахая, стала разглядывать снимки и называть имена, вздрогнула. Вгляделась в лица, наклонилась к столу, взяла пачку карточек, раскидала как карты — и начала медленно рвать в клочки свои портреты, один за другим. Всплеснув руками, Гиля бросилась её оттаскивать, начался шумный переполох со слезами и криками. Потом Роза внезапно утихла, села, взглянула блестящими глазами на мать:

— Думаешь, я не знаю? Сколько лет вы с дадо гадали — убила я своего мужа? За что, почему убила?! А его пальцем не тронула. Ненавидела — да, зубы сводило, как ненавидела. И ты бы мама ненавидела и любая бы с ним на яд изошла. А слова поперек не скажешь — спас меня Лекса, и от смерти спас и от того, что хуже смерти. И сына своим назвал, и вы людям в глаза смотреть можете, что честь сберегли. А что у меня жизни нет, и не будет, то моё дело. Когда в мужья мне Петьку прыщавого засватали — я вам слова никому не сказала, что иду за сопливого пацана, на год меня моложе. Зато род хороший и денег у семьи вдоволь. Все замуж выходят и я не хуже других…

А потом Раджа пришел — и сказал, что я лучше других! Что я красавица небывалая и голос у меня звонкий и ноги быстрые и танцую я лучше всех девушек и любить буду жарче всех. Что такая должна одеваться модно и на машине ездить и детей любимому мужу рожать — мужу, не мальчишке негодному. Сказал — бежим со мной, все у тебя будет, а отцу потом в ноги кинемся, он простит. Он хорош был, Раджа, — высокий, сильный, глаза горят, губы сладкие, обнимет — косточки тают. Я и побежала. Он счастливый тогда был, всех друзей в ресторан позвал и цыган и гаджё своих, платье мне купил красивое, кольцо золотое. Два месяца мы с ним душа в душу жили, от счастья хмелели. В клубы, в рестораны ходили с его друзьями, я для них танцевала, все хлопали, красавицей звали. Наряды Раджа мне покупал, серьги принес с камнями. Любил сильно, работать не заставлял, гадать не велел. Я нарадоваться не могла — дома в строгости жила, а тут воля. Вот только к отцу Раджа все не ехал — то одно дело находилось, то другое. Я видела, он сердится, когда я спрашиваю, не торопила его. А потом вдруг Раджа посреди ночи примчался в квартиру, где мы жили, сказал, беда у него, гонятся, убить хотят. Как сейчас помню — я стою в рубашке, не знаю за что хвататься, а он вещи в сумку скидывает, меня неодетую вниз тащит, и мы с ним по улицам мчимся на его красной машине, только ветер свистит.