Фантош - [24]

— Детям же нельзя, — пытался протестовать Виктор.

— Правильный кофе можно, — отвечала хозяйка. — Я всегда варю правильный: с кардамоном и корицей, в противне с речным песком. А напшиклад — печеньки.

И в качестве взятки угощала его этим самым: крошечные, невесомые меренги были не «приложением» к кофе, как мог подумать невежда в западнославянских языках, но «примером» и даже эталоном.

Речи тоже велись под этой кровлей странные.

— Вы не огорчайтесь, — говаривала Уррака. — Почему-то все человеки полагают, что если они кого-то там зачали, родили и выкормили, так это их копия и собственность. Но наши дети — это не наши дети. Они сыновья и дочери бесконечной Жизни, заботящейся о самой себе. Они появляются через нас, но не из нас, и мы им не хозяева. Мы можем подарить им вашу любовь, но не стоит ждать ответных даров. Это корыстолюбие. Мы не сумеем вложить им в голову наши идеалы и наши мысли. У них либо есть собственные, либо по нашей оплошности не будет никаких. Потому что хомо сапиенс думает сам или не думает вообще.

— Мам, перестань выпендриваться, — доносилось из-за приотворённой двери. — Это тоже не ты, а дикая помесь Джебрана с Мамардашвили.

— Выроди мне культурный гибрид, пожалуйста, — мгновенно парировала Уррака.

— Души детей живут в доме Завтра, который их родители не способны посетить даже в мечтах, — отзывался ломкий юношеский басок. — Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь в своём полёте никогда не дожидается Вчера.

— А мы только лук, из которого посланы вперед живые стрелы, — отвечала вязальщица, уткнув дальнозоркие очки в вязанье. — Хорошие ученики, переимчивые. Вот бы ещё вам научиться излагать чужое своими словами.

— Кто-то с той стороны двери однажды процитировал Зурзмансора, — донеслось с противной стороны: — «Мы вытаптываем альпийские луга и сеем на их месте газоны, расстреливаем беременные облака, стягиваем горло потоков удавкой плотин — и думаем, что натура всё стерпит».

— Своими словами, повторяю, — хладнокровно парировала Уррака. — С добавлением неких малозначимых подробностей. Я вам не голимый энциклопедист, а простая домохозяйка с двумя высшими образованиями. Ещё безешек никто не желает?

Разумеется, все они желали, и хозяйка снова отправлялась к допотопной газовой плите — грохотать противнями и палить лучину для розжига духовки.

Вот бы узнать, почему наша наследница готского престола — такой твёрдый камушек, подумал Банев. И ведь пытался я спросить кое о чём, пытался, но безуспешно. Мастерски меня тогда уели: «Ваша фамилия от молдавского бан — «господин» или от слэнгового банить — «насильственно запрещать общение?» То есть — вы мной командуете или я вами демонстративно пренебрегаю? Теперь даже простое «вы в этот дом свиданий завтра пойдете — а то мы с таким-сяким собираемся, можем компанию составить» как бы в штыки не приняла. А одному страшно. Ведь как тогда этот Бол-Кунац, зараза, всю гостиницу в чёрную меланхолию вогнал… А Уррака с ним как со щенком несмышлёным обращается.

На этих словах Виктор заснул — как провалился. Часа через два его разбудила Диана, чисто вымытая, весёлая и обыкновенная, познакомила с бывшим мужем и нынешним лидером мокрецов, одарила на прощанье любящей улыбкой и клубникой из-под Росшепера. Много чего еще было: на запах оранжерейной ягоды явился Павор и был арестован. Самому Виктору подвесили на грудь медальку с ленточкой — не бзди, фраер, полным бантовым кавалером станешь. А чуть позже, в своём номере гостиницы, он с какого-то бодуна распелся, надрывно исполнял свои и чужие стихи, тренькая на консервной жестянке банджо, и знакомый доктор распространялся про очковую болезнь, и была эта проклятая сыпь на руках и всём теле… проклятая и благословенная… И от вящего облегчения, что его превращение в мокреца и гениального субъекта не состоялось, Виктор засел безвылазно в своём гостиничном номере, как в редуте, и стал писать. Шариком по бумаге, быстро и беззвучно. Как папа Хемингуэй. Не о том влажном безобразии, что стояло вокруг, — о наболевшем, что два года ждало своего часа. В дверь стучали, в парадное ломились, потом знакомый голос пробурчал себе под нос: «Нет идиота, лови его теперь по всей округе. Или наоборот — он такой умный?»

…Без четверти три Виктор понял, что всё — сочинять больше не в состоянии. Истёк вдохновением. Разогнулся, выплюнул изо рта давно потухшую сигарету и тыльный кончик исписанной авторучки, позвонил портье. Там было глухо. В окна мелко строчил дождь, барабанил град, потом бухнуло — словно в днище железной бочки ударили палкой.

Свет мигнул и погас, потом лампочка загорелась, но будто нехотя. Эге, это не просто так, это стреляли, подумал Виктор. Кто-то завозил по двери руками, потом резко стукнул — будто дятел клювом.

— Мессир Банев, вы ведь там? — сказали громко и почти весело. — А мы с госпожой Дианой вас обыскались, правда-правда. Думали, в полях гуляете.

Он распахнул дверь. В коридоре света не было совсем, но не узнать Урраку было невозможно. Рубахи, перчаток и ботинок на ней не оказалось, из коврового пончо глядели тощие руки с увядшей кожей, но выражение лица было бодрое и вроде как помолодевшее — глаза блестели, мелкие морщинки расправились.