Фантомный бес - [56]

— Превосходно!

— Мысль о том, что человечество несет в себе собственную погибель, поневоле тянет в высокую философию. Возможно, она и отпугнула читателей.

— Меня бы не отпугнула. Как жаль, что я не видела этой книги.

— О, если бы я знал, что встречу вас тут, в Петербурге, я захватил бы ее специально для вас. Но вновь встретить Марию Закревскую! На бесконечных просторах России? Такого я себе и в мечтах не позволял. Должен заметить, дорогая Мура, это больше похоже на чудо.

— Как будто вы не знаете, что мир полон чудес.

— Теперь знаю. Впрочем, и раньше догадывался. Но, видимо, как-то робко.

— Я-то знаю точно. Хотя и заметила, что чудеса эти по большей части идут в окружении великой печали. Вот если бы научиться отрезать одно от другого.

— Славная мысль. Но едва ли это выполнимо.

— А почему, кстати?

— Это просто. В силу реальности нашей жизни — суровой, трудной… Лишь изредка вспыхивает она волшебным светом.

— Интересно, способны ли мы как-то в это вмешаться? Так хочется, чтобы вспышки эти встречались чаще.

— Думаю, да. Пусть немного, но способны. Особенно когда мы влюблены.

— О, тут я соглашусь, — сказала Мура и на секунду словно бы погрустнела.

— Вы что-то вспомнили? — спросил наблюдательный Уэллс.

— Так, — ответила Мура, — какие-то странички прошлого. Прибежали на мгновение и тут же скрылись.

— Понимаю, — сказал Уэллс.

А Мура не стала объяснять, что вспомнила она в это мгновение другого англичанина — молодого, красивого, сильного. Роберт Брюс Локкарт. Она влюблена была в него всей силою своей женской нешуточной страсти. Сколько всполохов огня, сколько дрожи пробегало по телу. Но… Все это в реке забвения. В разворачивании нынешней страницы ее жизни чудес она не ожидала. И в них не верила.

— Да, — продолжил Уэллс, — все мы умеем вспоминать. И грустить.

— Что ж, — ответила Мура, словно очнувшись. — Однако подобная грусть скорее украшает жизнь.

— Безусловно, — подтвердил Уэллс. — Кстати, интересная штука память. Там много красок, но почти все они со временем бледнеют, словно их застилает пелена тумана.

— Это так и не так, — сказала Мура. Было заметно, что она взбодрилась и даже повеселела.

— Не так? — спросил Уэллс, взглянув на нее пытливо.

— Помните, что о памяти сказал Бальзак?

— Бальзак? — удивился Уэллс. — И что же он сказал?

— Одна его фраза меня в свое время поразила: «Память — это оборотная сторона страсти».

— Потрясающе! — прошептал Уэллс.

— Если когда-то что-то страстно любила, то не забудешь этого во всю жизнь.

— Похоже, что так, — сказал Уэллс. — Даже наверняка так.

— Это может быть любовь к человеку. А может — к архитектуре, музыке, живописи. Или даже к математике.

— Послушайте, Мура. Вы мне просто открываете мир. Прежде я об этом не думал.

— Но это же ясно, дорогой Герберт. Элементарно.

— Элементарно. Да. — Уэллс усмехнулся.

— Память. Ведь это наше внутреннее время. Наше переживание и прошедшего, и ныне дымящегося, и, возможно, смутных теней будущего. По всей видимости, это и есть главное содержание нашей жизни.

— Пожалуй, — задумчиво сказал Уэллс. — Да, теперь я понимаю — этого визита в Петербург мне не забыть.

— Петроград, — зло сказала Мура.

— Что? Ах да. — Уэллс не то улыбнулся, не то поморщился. — У вас любят переименовывать города. В Англии такое, к счастью, невозможно. Мы верны своей истории. Йорк тысячу лет был Йорком. Надеюсь, в следующую тысячу будет так же.

— Ну да, у нас кричат о новой жизни. О новой странице истории. То ли еще будет! Переименуем все напрочь. Канут в преисподнюю цари, князья, министры, дворяне, генералы, офицеры, купцы, свахи, ямщики… Само слово «Россия» — забудем. Мы словно бы все начинаем с нуля.

— История, вообще говоря, штука жестокая. Порою приходится начинать заново. Тут уж не прикажешь. Но помнить о прошлом необходимо.

— Неужели? — На этот раз усмехнулась Мура. — А нам сегодня говорят: не надо! И объявили прошлое проклятым.

— Это глупость. Если забудешь прошлое, отбросишь его, то, как выразился старинный наш драматург, распадется цепь времен.

— Уже распалась.

— Думаете?

— Чего тут думать. Я вижу.

— Что ж, вы видите больше меня. И глубже. Вы здесь живете. Но я тоже делаю усилие. Я пытаюсь понять, что происходит.

— Со страной? С людьми?

— Ну, это связано. Это, по сути, одно и то же.

— Одно-то одно, но то, что происходит с людьми, — страшнее. Мало кто сегодня это понимает. Вот Горький — да. Он понимает. Бывает, я печатаю ему какую-нибудь справку, а он вдруг: Мария Игнатьевна, а давайте с вами поговорим о человеке. Что с ним сегодня происходит?

— Человек — это звучит гордо? — обрадованно спросил Уэллс.

— В том-то и дело. Было когда-то сказано. Но ныне Горький впал тут в тяжкие сомнения. И со страстью, ему свойственной, пытается найти решение.

— Горький! Чудо-человек.

— Несомненно. Но то, что он окутан горькими сомнениями, это факт.

— Ну, я тоже частенько сомневаюсь. И тоже пытаюсь искать…

— Святое дело, Герберт. Пытайтесь.

— Впрочем, до Горького мне далеко. Он гений.

— А вы, Герберт?

— Я всего лишь не обделен талантом. Глубин Горького мне не достичь.

— Не скромничайте.

— Да нет, я серьезно. Я ведь не глуп. Я понимаю, кто есть кто.