Фантомный бес - [50]

Лео Силард, который про «испанку» уже забыл, с удивлением для себя обнаруживает, что социалистические идеи ему близки и что к венгерским коммунистам он относится с сочувствием, хотя ему не нравятся реквизиции и бесконечная стрельба. Он плохо понимает, что такое диктатура пролетариата, но, захваченный общим движением, пытается примкнуть к революции. Он и его младший брат Бела даже создают «Ассоциацию венгерских студентов-социалистов». Лео разрабатывает программу Ассоциации, пишет устав, придумывает новую систему налогообложения (как ему кажется, лучшую в мире). Друзья знакомят его с самим Белой Куном. Они с любопытством глядят друг на друга, двадцатилетний студент и тридцатилетний глава Революционного совета.

— К нам! Срочно! — говорит Кун. — Нам нужны люди умные, молодые, решительные.

— Мы с братом готовы, — отвечает Силард. — Но не ранее того, как вы отмените повальные аресты и бессудные расстрелы.

— О чем вы говорите, молодой человек! — горячится Кун. — Идет борьба. Революция в опасности.

— Никакая революция не стоит стольких человеческих жертв, — заявляет Силард. — Народ не забудет и не простит. Такими способами ничего путного вы не построите.

— Сразу видно, что вы не были на фронте. Не были в русском плену. Мальчишка!

— Это обязательно — быть в плену?

— Вы не видели русских коммунистов. О, если бы вы их слышали! Вы еще не понимаете, куда движется мир.

— Не понимаю. Согласен. Но моря крови не по мне.

— А я хотел предложить вам серьезный пост.

— Начальника ревтрибунала?

— Послушайте, мы встретились не для того, чтобы шутить. Газеты, просвещение, революционная пропаганда — вот ваша область.

— Если вы отмените трибуналы, я, пожалуй…

— Не лезьте туда, где вы ничего не смыслите.

— Господин Кун! Я желаю венгерской революции успеха. Такого, который бы не измерялся кровью. Но, вижу, с вами у меня едва ли что получится.

— Ладно, — устало махнул рукой Кун. — Идите, пока я не велел вас арестовать.

— Вот именно, — усмехнулся Лео Силард.

На следующий день он распустил свою Ассоциацию.

А еще через 130 дней рухнул и венгерский коммунизм. У Куна единственный выход — бежать в Красную Россию. Когда он садился в автомобиль, мимо по совпадению куда-то торопливой походкой спешил Лео Силард.

— Лео, — окликнул его Кун, — вы ли это?

Силард оглянулся, приблизился. Солдаты охраны пропустили его.

— Уезжаете? — спросил он.

— Я еду туда, где революция продолжается. Не думайте, что мировой ее пламень заглох. О, не думайте. Это временное поражение на одном из небольших фронтов.

— Возможно, — беспечно отозвался Силард.

— Вы славный человек, Лео. — Кун смотрел на него чуть ли не с нежностью. — Глядите в оба, чтобы тут не стало слишком черно. Я в вас верю. Вы рождены для больших свершений. Делайте свое дело и ждите нас. Мы вернемся. Вы еще увидите Красную Армию в прекрасном нашем Будапеште.

— Возможно, — повторил Силард.

Глава Ревсовета махнул рукой и сел в автомобиль. Хлопнул дверью. Двое с винтовками вскочили на подножки. Мотор заворчал, машина тронулась.

Наступают времена диктатора Хорти. В городском суде на братьев Силардов заведено дело — как на сочувствовавших коммунистам во времена беспорядка и террора. Лео понимает, что пора бежать. Он принимает решение продолжить учебу в Берлине. Но получить паспорт для выезда в Германию оказалось непросто. Он обошел несколько инстанций и везде получил отказ. И тут нашелся знакомый, который сообщил, что за небольшую сумму можно оформить почти «законный» и почти «чистый» паспорт. Лео подумал и согласился. Плевать ему на политических бюрократов, его стремление — учиться в хорошем университете. Ведь его назначение, его путь — чистая наука. Если, конечно, таковая бывает. Но в воображении ученого-романтика она бывает точно.

Еще в гимназические годы Лео прочитал почти все сочинения гениального своего соотечественника Людвига Больцмана, блестяще соединившего термодинамику с теорией вероятностей. Особенно Лео поразило суждение Больцмана о так называемой «тепловой смерти Вселенной». Всякая замкнутая система неизбежно стремится к окончательному тепловому равновесию, в котором застынет навсегда. Это железный вывод науки. Спорят с ним только невежды. А Вселенная? Это ведь классический случай абсолютно замкнутой системы, ибо никакой другой, вспомогательной вселенной рядом нет и быть не может. Не с кем обмениваться материей и энергией. Значит, Вселенная обречена? Наиболее передовые физики конца XIX века заговорили об этом с ужасом (нередко слегка утрированным): пусть через миллиарды лет, но родная наша Вселенная достигнет теплового равновесия и замрет навеки. Сколько ломалось на сей счет копий! Сколько было стенаний и воплей! Но вдруг Больцман (вероятно, самый авторитетный ученый в этой области) громко говорит: «Успокойтесь, господа! Поздно нервничать и бояться. Самое страшное уже случилось. Вселенная давно достигла равновесного состояния. Может быть, она и теплая, но она мертва». — «Как это? — закричали оппоненты. — Как это мертва, когда мы наблюдаем столько живого движения — звезды горят, новые вспыхивают, весь космос сияет!» — «Чепуха, — снисходительно усмехается Больцман. — Вся эта космическая суета — лишь мелкий тремор, лишь незначительные флуктуации давно застывшего мира. Вы забыли, что нашим миром управляет вероятность и что всякий абсолютный покой есть незначительные колебания относительно центра этого покоя. Мы с вами — свидетели этой мелкой дрожи, этого неизбежного отклонения. В любой системе, едва наступит состояние тепловой смерти, как тут же возникнут флуктуации, которые вызовут некоторое уменьшение энтропии. Кому-то они могут показаться ничтожными, но для нас все эти звезды и туманности, весь этот подвижный и, как нам кажется, прекрасный мир — не более чем флуктуация. Довольствуйтесь этим и не помышляйте о чем-то более великом». Какой тут поднялся крик! Как бедного Людвига, как великого Больцмана травили! И затравили, негодяи. Настолько, что шестидесятилетний бородач, влюбленный в жизнь, в Моцарта и Бетховена, покончил с собой. «А ведь Больцман абсолютно прав!» — восторженно сказал сам себе шестнадцатилетний Лео Силард.