Фантомная боль - [80]

— Никогда больше так не делай, — сказал я, — по крайней мере, в моем присутствии.

Экий лицемер выискался, защитник детей.

— Он должен меня уважать, — возразила Эвелин, — по крайней мере, в твоем присутствии.

Я вдруг подумал, что хорошо бы сейчас спуститься по пожарной лестнице — она бы меня не заметила, она бы никогда меня не нашла, — но для меня средством отступления были не пожарные лестницы, моим средством отступления были слова и все, что неизбежно из сказанных слов вытекает.

Кроме того, меня мучил голод — желание забыться, напиться и ничего больше не чувствовать, что в конечном счете — то же самое. Желание пожить наконец в настоящем, не стоять одной ногой в дымящейся ностальгии прошлого, которого никогда не было, а другой — в придуманном будущем, которое никогда не наступит.

Я вернулся обратно в зал.

— А как же твои дети? — спросил я.

— Старший уже скучает по отцу Все время спрашивает: «Где папа?» Это разбивает мне сердце, но все равно: я для него была все равно что пустое место.

— Я скоро уезжаю в Европу, — сказал я, — в длительную командировку, это связано с моими книгами.

Данная фраза сразу расставляла все точки над i. Иными словами, она означала: «Не рассчитывай на меня. Никогда не рассчитывай на меня». В памяти опять всплыли ее слова: «Он должен уважать меня, по крайней мере, в твоем присутствии».

— Я буду по тебе скучать, — сказала Эвелин. — У меня было бы теперь больше времени, после того как я ушла от водителя автобуса, но обычно так и бывает.

— Да, — сказал я, — обычно так и бывает.

Мы снова стали целоваться, казалось, что она хочет искусать мне губы в кровь, но тот вечер представлялся мне очень даже подходящим для того, чтобы позволить искусать себе губы в кровь.

— Прости, но мне нужно еще раз сбегать в туалет, — сказал я.

В туалете я расчихался. Ох уж эти мне неотрегулированные кондиционеры! Чувствуя, что меня мутит, я умылся. Это очень важно — суметь вовремя умыться.

Когда я вернулся, на столе уже лежал наш счет. Возможно, в этом ресторане не любили голодных как волки посетителей, даже если они были платежеспособными.

— Я отвезу тебя домой, — сказал я.

— Я живу сейчас у своей сестры, — ответила она, — но это совсем недалеко от моего прежнего дома.

Пока мы спускались вниз на лифте, мы друг друга наполовину раздели.

* * *

Возле машины нас уже ждала женщина-шофер. Она курила. Увидев нас, она потушила сигарету, открыла дверцу и спросила:

— Ну и как, хороший ресторан?

Эвелин объяснила ей, как ехать.

Перед самым Бруклинским мостом мы попали в пробку. Где-то впереди произошла авария.

— Ну что, может быть, для порядка еще потрахаемся? — спросил я.

— Да, — согласилась Эвелин, — давай для порядка.

Я опустил черный экран, чтобы женщина-шофер нас не видела.

Произошла серьезная авария — пострадало много машин.

— У меня нет жизни, — сказала Эвелин, — но у меня есть ты.

Между ягодиц у нее пряталась полоска трусиков-стринг.

Снаружи доносился вой многочисленных сирен «скорой помощи» и пожарных машин.

Она села на меня верхом. Наша машина стояла, и от этого стало чуточку удобней.

— Как тебе моя прическа? — спросила она.

— Очень здорово, правда.

— Я ее специально сделала для сегодняшнего вечера.

Звук сирен усилился.

— Наверное, есть жертвы, — предположил я.

Я оторвал несколько пуговиц на ее блузке, но она сказала, что это не страшно.

— Осторожно, мои очки, — сказал я, — у меня нет с собой запасных.

Низко-низко кружил вертолет, забирал тяжело раненных.

— Знаешь, чего я хочу? — спросила она.

— Постой-ка, — сказал я.

Я приподнялся и стал искать безопасное место для очков. В итоге я сунул их в морозилку, на лед — прямо скажем, подходящее место для очков! — после чего прополз обратно на заднее сиденье. Моя рука скользила по ее потной спине, я думал о ее детях, о своем опьянении, которое потихоньку овладевало всем моим организмом.

Над землей кружилось уже несколько вертолетов.

— Я хочу снять с тебя ботинки, — сказала она.

— Скажи, теперь, когда ты живешь у сестры, ты не скучаешь по своему водителю автобуса?

Она не потрудилась развязать шнурки на моих ботинках. Просто сдернула их — я услышал, как заскрипела кожа. Потом она сорвала с меня брюки — я услышал, как рвется хлопчатобумажная ткань. Наконец сорвала с меня трусы — я услышал, как лопнула резинка.

Опьянение добралось мне уже до колен и медленно опускалось ниже. Оно усиливало во мне голод, как ветер зимой усиливает мороз.

Липкими от пота руками я ворошил ее волосы, еще недавно уложенные в красивую прическу.

— Расслабься, — сказала она, — я хочу все сделать сама.

У нее были длинные ногти, очень длинные, ради сегодняшнего вечера она специально сделала маникюр.

Я снова услышал вой многочисленных сирен и голос Эвелин: «Не бойся, я не оставлю царапин».

Но я и не боялся царапин. Какое это теперь могло иметь значение? Вся моя жизнь не оставила царапин — ни одной настоящей царапины, все происходило только в моем воображении.

«Оставляй, пожалуйста, царапины и синяки, — хотел сказать я, — оставляй их великое множество, преврати все мое тело в минное поле».

Но мой детородный орган был уже у нее во рту, по-прежнему низко кружили вертолеты, а где-то вдали кто-то кричал и просил воды.