Фантом - [7]

– Вот как, – улыбнулся Склифский, – минуточку. Я сейчас.

Снова зазвенело стеклом о стекло. Склифский, сквозь синь рассвета, всочившегося в ночь, ясно видел близкое – глаза к глазам – лицо вживня: немигающие веки и сдавленный щипцовыми ложками лоб, липкая ротовая щель.

– Ну-ну, начнём с мнения, – пригнулся Склифский к вновь зашевелившейся дыре рта, – всё усиливающийся кровяной гул в ушах глушил слова.

– Мнение моё сводится к тому, что вы, люди, несводимы. Вы только присутствуете, подглядываете свиданья призраков. Вы сначала придумываете друг друга. Этот в этой всегда любит ту, некий фантом, привносимый в его двуспинное и четырёхрукое счастье. Поэтому-то всякий этот прежде всего чем дать объятью втянуть себя, так или иначе защищает несуществующую ту от существующей этой. Самый вульгарный приём: ночь. Ведь большинство из вас любит сквозь темноту, когда манекен, лежащий рядом, можно облечь в какие угодно наипрекраснейшие тела, а тело – в наифантастичнейшую душу, этот фантазм фантазмов. Ваша смутная ночная ощупь разве не инъецирует мозг призрачностью и препарирует мечтательски грубую данность, как… Короче: оттого, что ту воображают, эта рожает. И если…

– Постой-постой, – перебил Склифский, – что-то такое вот тёрлось мне уже о мозг. Как-то подумалось – так, случайно, – что акт любви, ну понимаешь, это _обратное рождение_: тянет назад, странно, туда, откуда тебя вытянуло щипцами. И только. Я, кажется, запутался. В голове гул.

И тотчас же, почти налипая лицом на лицо, Фифка подобрался ртом под самое ухо Склифского; вокруг глаз прыгали чёрные по сини пятна рассвета, воздух гудел и прокалился непонятным жаром, но сквозь пятна и гул Склифский схватывал:

– Нет-нет, именно сейчас-то тебе и надо дослушать. Вот тут ещё у донца. Не расплесни. Так. На чём мы остановились. Да, моё практическое отношение к любви. Я говорил уже, что все эти самки из мятого мяса были мне непонятны и даже страшны. Но над потолком мастерской, за семью поворотами витой лестнички я отыскал то, о чём не раз грезил за дверью своей тесной каморки: там, наверху, находился своего рода архив моделей. Ключ от него был у меня. По скрипучей витуше редко кто подымался наверх – к картонным подобиям. Но лучше было соблюдать осторожность. Время для моих тайных свиданий я выбирал всегда ночью, когда в мастерской никого и все двери на ключах. Тогда, со свечой в руке, я подымался по круженью ступенек: за отщёлкнутой дверью я видел ряды женственных одноножек, молча подставлявших мёртвые вгибы и выгибы тел под свет свечи. Я проходил мимо, не коснувшись ни одной. Там, в конце ряда, у стены слева ждала моя она. Поставив свечу на пол, я подступал к ней, грудью к груди. У неё не было рук – чтобы защищаться, и глаз – чтобы укорять. Под пальцами у меня скользили нежно очерченные холодные бёдра, и о грудь мне тёрлись пустые выгибы грудей. Тонкая ножка жалобно и беспомощно скрипела, и мне казалось… но, понимаешь, по острию сладострастия меня вело не это, даже не это, а мысль – вот: перед тем, как родиться человеку, нужно, чтобы двое живых любили друг друга, – но перед тем, – слушай же, слушай, – перед тем, как человеку умереть, нужно, чтобы двое фантомов полюбили друг друга. И вот…

– Постой-постой, – Двулюд-Склифский поймал ладонью стену и хотел подняться, но чёрные пятна, множась и множась, слипались в тьму, – значит, ты пришёл ко мне, чтобы…

Сквозь прорывы в тьме ещё мелькнуло короткое движение фифкина рта, но пятна опередили ответ: они сомкнулись и… собственно, можно б без «и», а просто – точку, и всё; но традиция – не я её начал, не я кончу – требует некоего литературного закругления и ссылки на источники. Извольте.

V

Амбулаторные больные, пришедшие – вместе со своими грыжами, сыпями и чирьями – на утренний приём к доктору Двулюд-Склифскому, долго дожидались, чинно вздыхая и поглядывая на дверь: ни шороха. Кого-то надоумило пройти к окнам соседнего домика, где жил доктор: может, заспал, а то уехал. Простояв с минуту лицом в стекло, разведыватель замахал рукой, как бы требуя подмоги. Ещё через минуту за окном появилось множество лиц. Дверь была полуоткрыта. Вошли. Навстречу пахнуло сулемой и спиртом. На полу, обожжёнными ладонями и щекой в полуиссохлое сулемовое пятно, доктор. Подняли: глаза зажаты, но меж губ тормошится невнятица и всё тело пронизано дрожью. Пациенты, переглянувшись, поставили диагноз: белая.

Я, собственно, и сам был лет девять тому пациентом доктора Двулюд-Склифского. Нас познакомил осколок гранаты, засевший в моём бедре. Доктор Склифский, пользовавший меня тогда, производил впечатление человека хмурого и как бы отдёргивающегося от знакомств и встреч и вряд ли в последующие годы вспоминал обо мне, но я забывал медленнее: смутная боль, нет-нет а возвращавшаяся в недолеченную рану, всякий раз тянула – вслед за собой – на ассоциативных нитях образ доктора Двулюда: длинное лицо, смелый разлёт бровей, спрятанные под рыжую обвись усов губы, жёсткое и короткое прикосновение руки.

Совсем недавно, отыскивая в списках больных одной из московских лечебниц нужное мне имя, я наткнулся и на ненужное (так подумалось сперва): Двулюд-Склифский. После колебания я решил навестить больного, благо от койки его меня отделяло всего лишь несколько дверей. Склифский сразу же узнал меня, пожатие руки его было другим – мягче и длиннее, – и глаза, воспалённые и блестящие, как у всех горячечных, не только не отдёргивались от меня, но… одним словом; зайдя на минуту, я просидел добрых два часа, пока сиделка не зашептала у меня над ухом, что больному долгие разговоры вредны. Я ушёл, обещав вернуться и дослушать, так как в эту именно встречу Двулюд-Склифский и начал свой рассказ о встречах с фантомом.