Фантазер - [18]

"Я надѣялся, что вы придете, я хотѣлъ просить васъ имѣть ко мнѣ снисхожденіе", отвѣчалъ онъ.

"Снисхожденіе? Нѣтъ, знаешь ли! Я скажу тебѣ, Ове, что у меня голова изъ-за тебя пошла кругомъ. И я не потерплю, чтобы ты дѣлалъ видъ, что мы съ тобой знакомы. Я не хочу имѣть дѣла съ негодяями и мошенниками, я пойду своей прямой и честной дорогой. Развѣ я не предупреждала тебя въ свое время, а ты не хотѣлъ меня слушать? Развѣ помолвленные люди бѣгаютъ за чужими горничными и ведутъ себя, словно сокровище, которое еще нужно завоевать? И, наконецъ, ты воруешь у людей деньги и на большой дорогѣ виситъ твое покаяніе на показъ всѣмъ. Мнѣ такъ стыдно, что я мѣста не нахожу, я готова провалиться сквозь землю. Нечего разговаривать, я хорошо тебя знаю, ты ничего не сумѣешь сказать, кромѣ наглостей или безсмысленныхъ восклицаній. Я-то любила тебя чистосердечно, а ты по отношенію ко мнѣ былъ словно прокаженный, ты всю жизнь мою осквернилъ своимъ воровствомъ. Все, что ты теперь хочешь сказать, ничего не стоитъ. Слава Тебѣ, Господи! Теперь всѣ говорятъ, что ты соблазнилъ и обезчестилъ меня. Пасгоръ говоритъ, что я тотчасъ же должна бѣжать отъ тебя, такъ неодобрительно смотритъ онъ на это. Не пробуй только теперь запираться, Ове; потому что ты все равно останешься грѣшникомъ передъ Богомъ и передъ людьми, и на самомъ дѣлѣ ты пропащій человѣкъ и извергъ рода человѣческаго. И если я еще говорю тебѣ "Ове", то ты ни въ коемъ случаѣ не надѣйся, что все можетъ опять возобновиться между нами. Я полагаю, мы и незнакомы больше теперь, а тѣмъ болѣе незнакома я съ вами. Никто столько не сдѣлалъ для тебя, сколько я, это ужь я вѣрно знаю; но легкомысліе не оставляло тебя въ покоѣ, ты постоянно меня обманывалъ, хотя, къ сожалѣнію, и я не безъ грѣха была, смотря на все сквозь пальцы и не желая открытъ глаза на тебя."

И вотъ этотъ жалкій человѣкъ стоялъ и не смѣлъ оправдываться. Никогда не видывалъ онъ ея въ такомъ возбужденіи, такъ сильно потрясло ее его неслыханное преступленіе. Покончивъ съ этой рѣчью, она была въ совершенномъ изнеможеніи.

"Я исправлюсь", сказалъ онъ.

"Ты? исправишься?" подхватила она и горько засмѣялась. "Но даже и это не поможетъ. Потому что ты не можешь уничтожить того, что было, а я изъ благородной семьи, я не могу допустить, чтобы ты замаралъ меня. Я говорю именно то, что есть. Послѣ завтра я уѣзжаю съ почтовой лодкой, но я не желаю, чтобы ты приходилъ къ навѣсу провожать меня, и пасторъ то же говоритъ. Я сегодня разъ навсегда прощаюсь съ тобою и благодарю тебя за хорошія минуты, какія были между нами, а o злыхъ не хочу помнить."

Она энергично повернулась и пошла къ двери. У двери она сказала: "Но ты можешь, если хочешь, спрятаться тамъ наверху, противъ навѣса, въ лѣсу и помахать мнѣ платкомъ на прощанье. Но мнѣ это все равно".

"Дай же мнѣ руку", сказалъ онъ.

"Нѣтъ, этого я не сдѣлаю. Ты самъ вѣдь лучше меня знаешь, что ты сдѣлалъ своей правой рукой".

Роландсенъ пригнулся чуть не до земли. "Но развѣ мы не будемъ переписываться?" сказалъ онъ. "Хоть два-три слова?"

"Я писать не буду. Никогда въ жизни! Какъ часто ты въ шутку говорилъ, что все должно бытъ кончено, а теперь я стала достаточно хороша для тебя. Но теперь все это ложь. Адресъ мой — Бергенъ, домъ моего отца, — на случай, если ты напишешь; но я не прошу тебя объ этомъ".

Когда Роландсенъ поднимался по ступенькамъ въ свою комнату, у него было, наконецъ, ясное сознаніе, что онъ уже не женихъ больше. "Какъ странно", подумалъ онъ, "еще секунду назадъ я былъ съ ней внизу на дворѣ".

Это былъ для него день горячки: ему оставалось уложить послѣдніе образцы, чтобы можно было послать ихъ послѣ завтра съ почтовой лодкой; а тогда нужно будетъ собрать свои пожитки, чтобы быть готовымъ къ переселенію. Всемогущій телеграфный инспекторъ былъ уже на пути къ нимъ.

Разумѣется, Роландсену дадутъ рѣшительную и немедленную отставку. Относительно службы упрекнутъ его не въ чемъ, и купецъ Моккъ, вліятельный человѣкъ во всѣхъ вѣдомствахъ, тоже не станетъ ему поперекъ дороги. Однако, справедливость должна итти своимъ порядкомъ.

Трава теперь уже покрывала поляны, и лѣсъ одѣлся листьями, теплыя ночи воцарились кругомъ. Бухта опустѣла, всѣ рыбаки снялись, и суда Мокка отправились съ сельдью къ югу. Наступило лѣто.

Сіяющая погода по воскресеньямъ вызывала изъ домовъ прихожанъ цѣлыми толпами, множество народа сновало и по водѣ и на сушѣ. У берега стояли суда и яхты изъ Бергена и Гаугезунда, а хозяева ихъ сушили камбалу. Изъ года въ годъ пріѣзжали они и занимали свои мѣста. Въ церковь ходили они во всемъ парадѣ, въ цвѣтныхъ рубахахъ изъ домашней ткани, съ цѣпочками для часовъ, сплетенными изъ волоса, на груди. Но благодаря сухой погодѣ изъ глубины фіорда приходили печальныя вѣсти о лѣсныхъ пожарахъ; лѣтнее тепло несло съ собою не однѣ только радости.

Енохъ вступилъ въ свою должность и былъ съ вѣчными своимъ платкомъ на ушахъ настоящимъ пасторскимъ помощникомъ со всею подобающей серьезностью. Молодежь забавлялась этимъ зрѣлищсьгъ, но старики находили, что царскія врата посрамлены подобной обезьяной во образѣ человѣка, и обращались къ пастору съ предложеніемъ помочь горю. Развѣ не могъ Енохъ затыкать уши ватой? Енохъ объявилъ, что онъ никакъ не можетъ освободиться отъ повязки на ушахъ, такъ какъ страдаетъ отъ ревматизма всей головы. Устраненный помощникъ Левіанъ злорадно смѣялся надъ своимъ замѣстителемъ Енохомъ, говоря, что тому, должно быть, изрядно жарко среди дня носитъ повязку на ушахъ.