Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция] - [150]

Он до сих пор не мог понять, почему не исполнил задуманного, почему в самый последний момент, когда голова Бори уже свешивалась над пропастью, куда более темной, чем окружавшая их ночь, а по склону обрыва застучали, запрыгали, уносясь к воде, сбитые камешки, в его собственных руках не хватило силы на один-единственный, последний толчок… То ли кишка тонка оказалась, то ли причиной был сам Боря, тихо и даже как-то спокойно промолвивший вдруг: «Не надо в воду… Боюсь… Лучше здесь добей…» — кто сейчас разберет. Факт оставался фактом — вместо того, чтобы пускать пузыри, Боря, вновь потерявший сознание, трясся сейчас на закорках Клещова.

Телефонная будка встретила их зиянием расколотых стекол. Дверь отсутствовала напрочь, точно так же, как и трубка, вместо которой торчал короткий, разлохмаченный обрывок шнура.

Следующий переговорный пункт находился в километре отсюда, напротив здания милиции.

Брошу здесь, кто-нибудь подберет, подумал Клещов. Тыльной стороной ладони он попытался утереть пот, а вышло — размазал по лицу липкую и холодную чужую кровь. Нет, не брошу! Сдохнет! Не хочу брать грех на душу!

Он свернул налево, в провал тупика, протиснулся в узкую щель между забором и углом трансформаторной будки, таща на себе тихо постанывающего Борю, где шагом, а где рысью пересек пустырь, зимой служивший для окрестных мальчишек катком, а летом — футбольным полем, преодолел низкий — по колено — заборчик, чуть не упав при этом, зацепившись штаниной за гвоздь, по скрипучим мосткам перебрался через подготовленную для теплотрассы траншею, разминулся с заспанным гражданином (судя по одежде — железнодорожником), ничем не выразившим своего удивления от такой встречи, обогнул ярко освещенную стройплощадку, нырнул под монументальную кирпичную арку и оказался на задворках областной клинической больницы, возле мрачного здания с замазанными белой краской окнами — не то кухни, не то прозекторской. Клещов точно помнил, что ночью в этом здании всегда горит свет, а возле двери имеется кнопка звонка.

Несколько облезлых бродячих кошек метнулись прочь от вмерзшей в лед лужи чего-то красноватобурого, густого и комковатого. Возможно, это был всего лишь прокисший борщ, но на ум Клещову пришли другие, гораздо более мрачные ассоциации. Он кулем свалил Борю на садовую скамейку, поправил его голову, потом, поднявшись на крыльцо, несколько раз позвонил — долго, требовательно — и, услыхав, наконец, за дверью шаркающие шаги и недовольное ворчание, из последних сил бросился наутек.

Постепенно светало. Из мутного промозглого сумрака медленно, словно проявляясь на фотоснимке, проступали очертания деревьев, домов, заборов. Победительница-весна, оставив на время поле боя, полное грязи, мусора и черного льда, уползла куда-то зализывать раны. Ничего живого не было заметно вокруг — ни листика, ни травинки. Только ветер, свежий и томительный ветер ранней весны, ветер перемен, дул и дул над миром.

Интересно, выдаст меня Борька или нет, думал Клещов, окольным путем пробираясь к дому. Наверняка выдаст. Может, все же зря я его не утопил? И мне было бы спокойнее, и ему. Лежал бы себе под бережком, не мучился… Бр-р-р, ну и мысли. Мороз по коже. Черт с ним, пусть живет, хоть одна живая душа на свете будет мне чем-то обязана. Но вот из города придется сматываться. Значит, так: деньги и новые документы — в чемодан, ничего лишнего не брать, дом на замок и сразу на вокзал. Не забыть спустить пса. Основной тайник пока не трону, пусть подождет до лучших времен. Все, хватит корячиться. Завязываю. Сколько той жизни осталось. Коттедж куплю на юге, у моря. Обязательно женюсь. Но торопиться не буду. Присмотрюсь сначала. Покажусь врачам. Это в первую очередь. И режим, режим… Господи, и чего я столько лет сам над собой издевался? С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Забыть, забыть, забыть все, что было. Я не знаю, не помню, откуда взялись эти деньги. Достались в наследство. Нашел под забором. Получил премию. Я больше не Клещов. Моя фамилия с этой минуты… как там… тьфу, позабыл!

Может быть, впервые в жизни он с надеждой думал о завтрашнем дне. До сих пор все хорошее — покой, роскошь, здоровье, благосклонность женщин — связывалось у него с будущим, которое обязательно придет в свой срок (только срок этот, целиком и полностью зависевший от вожделенной суммы, все время отодвигался — сначала сто тысяч, потом — двести пятьдесят, в последнее время — миллион), придет и решит все проблемы, все образует в лучшем виде, расставит на свои места, благословит и утешит, вычеркнет из памяти все тяжкое, постыдное, грязное. Настоящее Клещов терпел как нудную обузу, как привычное, неизбежное зло. Крепко сжав зубы, он изо всех сил изо дня в день тянул, тянул, тянул свое постылое волчье житье, все больше свыкаясь с тем, с чем нормальному человеку свыкнуться невозможно — с вечным страхом, с постоянной опасностью, с неизбежностью худого конца.

Ну и дурак же я был, думал он. Какая разница, миллион или полмиллиона? Всей жизни не хватит истратить. Лишнее раздам. В Фонд мира. Или в детские дома. Себе же спокойнее будет. Потом Борю отыщу, когда все успокоится. Пусть со мной живет. Это же надо — из-за паршивых бумажек такого человека чуть не угробил! Сам ведь скоро загнусь! Хуже пса живу. На могиле у матери десять лет не был! Нет, к черту! Будь они прокляты, эти деньги!