Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть 1 - [39]

Я лежал на полу, а вокруг меня кружились лепестки алых роз. Скрипач перестал играть. Глаза у меня все еще оставались открытыми. Я увидал, как в нашу хибару заходит кто-то новый.

Аманда. Пасия Контрабаса.

Она подошла к скрипачу и поцеловала его.

— Все в порядке? — услыхал я сквозь туман, покрывающий розовые лепестки.

— Естественно, — ответил тот.

Она остановилась возле меня. Любовь Контрабаса. Любовь, что легла в развалинах. Да она и не существовала, потому что была всего лишь фикцией.

— Этот еще не спит, — сказала она.

Подошел скрипач.

— Прекрасно, еще один фрагментик.

И кино кончилось.

Мы опять сидели сами в той же хибаре. И было нам не очень…

— Но играл он чудесно, — сказал Флейтяра. — Уже никто не будет так играть Шопена.

— Ага, а как он нас ощипал, — заметил Тромбон. — Он и эта его сучка.

— Что, Контрабас, все ей раззвонил? — сказал Флейтяра. — Могу поспорить, что она вытянула из него абсолютно все.

Контрабас сидел, свесив голову.

— И все же, это был волшебник, — сказал я, потому что лишь это знал наверняка. Все остальное как-то перестало быть очевидным. Ведь если в нем была такая сила, тогда зачем он делал то, что делал? И кого, собственно говоря, мы убили? Сообщников, или совершенно случайных типов?

Лишь бы это все не разнеслось по городу.

— Эта сучка, — неизвестно зачем повторил Тромбон.

Вот именно, эта сучка. Она, которая забрала, а затем вернула веру в этот мир и его законы. А бабки — это такое, сегодня они есть, а завтра их нет.

Самое главное, что не по любви.

И тогда Контрабас поднял голову. Он вздохнул, полез в карман куртки и вытащил пачку денег.

— Наверное, это она мне оставила, — сказал он. — Такая уж она есть, парни.

Мы поглядели на него, а он, чуточку виновато, на нас. Так продолжалось какое-то время. Так что на жизнь у нас кое что оставалось.

А если она и вправду его любила?

Рафал Земкевич Блудница [10]

Толпища, море людей — раны Иисусовы, такого столпотворения мир, похоже, еще не видал. Мы стоим у ворот с четырех утра, сейчас уже полдень, и все это время, без единого перерыва, мимо нас течет могучая река земляков. Она раздваивается сразу же за воротами и высыхает где-то за нашими спинами, силой вдавливаемая в проходы и сектора. Всего ворот пятьдесят восемь, через все неустанно втекает эта стихия, и ей конца края не видать. За барьером высотой в четыре метра из густой, подключенной к электрическому току сетки, за предшествующими ей цветастыми шлагбаумами все та же толпа. А с неба, похоже, все это смотрится — полный абзац!

Я и не предполагал, что всех их будет уж столько, даже если включать польскую диаспору со всего света. Они прут, держа в вытянутых руках приглашение, переполненные радостным возбуждением; тащат какие-то транспаранты, хоругви, иконы… Бесконечно. Прям дух запирает. Одни лишь наши мрачные рожи, моя и Бибола, ну никак не соответствуют общему настроению. А что: мы всего лишь элемент пейзажа, точно такой же, как все эти шлагбаумы, барьеры и лопочущие на ветру флажки. Мы просто-напросто торчим у ворот, с внутренней стороны, зачарованные в мрачном молчании.

Вообще-то говоря, совершенно непонятно, на кой ляд мы здесь. Ни о какой проверке приглашений в этом людском муравейнике нет и речи. Все остальные функционеры Божьей Милиции давным-давно уже смылись, чтобы, воспользовавшись мундиром, пропихнуться как можно ближе к алтарю. Остались только государственные менты — как профессиональные грешники по грязной работе они не имеют права пересечь барьер, окружающий освященную землю. Так что они попросту следят за толпой; здесь и дальше: на вокзалах, шоссе, в аэропортах. А нам тут делать совершенно нечего. Но мы стоим, потому что последним указанием было: стоять, а у меня лично никакого иного выхода, как только выполнять как следует приказы, нету.

Бибол явно думает о том же самом, но тут я ничего сказать не могу: он со мной не разговаривает. И какого черта он бесится? В конце концов, ведь с него все и началось. С того, что он, как обычно, нажрался, опоздал на службу, а я не мог сойти с поста.

* * *

Случилось то месяца через два или три после объявления сроков Пришествия. Работы — валом, здание комендатуры епископата буквально лопалось от нашествия заявителей. Все они разбили лагерь под дверью, неделями ожидая своей очереди — самая настоящая осада, главным подъездом пользоваться было никак невозможно. Внизу ими занимались селекционеры низшего ранга. Тех немногих, которых ну никак не удавалось сплавить, пропускали наверх, в кабинет с колоннами, где за громадным письменным столом, под огромным распятием и растянутым на всю стенку красно-белым полотнищем, их принимало Их Благочестие[11]. А за спиной Его Благочестия по стойке «на караул» вытягивался в парадном мундире деятель Божьей Милиции, с аксельбантами и золотым посохом Службы. То есть — я.

Понятное дело, что все бумаги у просителя были в порядке. Листочек к листочку, штемпелечки — как следует, приличных размеров кучка кирпичиков на строительство базилики[12], все добровольные пожертвования сданы в срок плюс еще несколько непоколебимых свидетельств праведной жизни. Только здесь они никакого впечатления не производили. Его Святейшество проглядывал все бумаги вроде бы внимательно, после чего взял принесенную дьяконом распечатку из секции подсчета грехов главного теокомпьютера. Он терпеливо выслушал прошение, которое старичок изложил, изрядно запинаясь, покачал головой, отпил чайку и неожиданно пригвоздил просителя вопросом: