Фантастика и Детективы, 2013 № 07 - [12]

Стоя в коридоре, робко глядя на сгорбившуюся над подоконником мать, он не решался подойти к ней. Бездействие оправдывал тем, что маме нужно выплакаться. Но на деле Сашка боялся, что мать своим поразительным чутьем уловит его облегчение, почти настоящее счастье от того, что больше никогда он не увидит жирную физиономию Барабека, не почувствует на себе его пристальный, прожигающий злобой взгляд. Не будет беспокойно ворочаться по ночам, слушая, как поскрипывают в ночи напряженные пружины. Не будет вглядываться в беспросветную темноту, боясь увидеть медленно подползающую к нему жирную тушу. Сейчас Сашка чувствовал себя средневековым крестьянином, которому вдруг сообщили, что оборотень, сожравший половину деревни, убит храбрым рыцарем. Лишь заплаканные мамины глаза не давали ему радоваться открыто.

Фигурка у окна внезапно вздрогнула. Увидев сусликом застывшего сына, мать торопливо затушила сигарету в жестяном блюдце-пепельнице. На Сашку уставились мокрые, покрасневшие от слез и дыма глаза. Невеселая улыбка чуть тронула бледные губы, — все в порядке, ничего не изменилось, пыталась сказать она, но выходило не очень убедительно. Мама всхлипнула, шмыгнула носом, и, вытянув руку вперед, поманила Сашку.

— Ты чего там прячешься? Давай, иди к мамке…

Сашка послушно подошел. Не зная, что делать, как себя вести, просто остановился рядом. Горячая мамина ладонь схватила его за локоть, больно защемив ногтями кожу, с силой потянула вниз. Сашка, впервые с, наверное, лет девяти, уселся к маме на колени. Почувствовав, как в плечо уперлось мокрое лицо, как стиснули пальцы его руку, он вдруг сильно разволновался, и, по какому-то наитию, осторожно погладил светлые мамины волосы. Странно, он впервые заметил у них седые корни.

— Ма, ну ты чего, а? — промычал он. — Все хорошо будет…

— Не будет, родной мой. Не будет… Папа сейчас звонил… не довезли Робку.

К Сашкиной шее прижались мамины глаза — мокрые, обжигающие. Он гладил ее волосы, как заведенный повторяя, — все хорошо, все хорошо, все хорошо… А когда мама разревелась в голос, тяжело всхлипывая и вытирая слезы о его футболку, Сашка не придумал ничего лучше, как прижать ее голову к своей груди и, мерно покачиваясь, шептать, все так же, рефреном:

— Тише-тише-тише… тише-тише-тише… тише-тише-тише…

Он внезапно осознал, что мать плачет вовсе не из-за Роба. Просто она очень боится потерять его, Сашку.

* * *

Утро не радовало. Каждый новый день оно припозднившимся гулякой входило в дом — шумно, громко, ярко, нисколечко не считаясь с тем и кто еще спит. Оно бесцеремонно лезло в лицо горячими солнечными лучами, громко разговаривало о чем-то птичьими голосами и нагло пыталось согнать людей с мягких перин и матрасов. Но сегодня Сашка встретил утро, что называется «на ногах» и увидел, как оно приходит на самом деле — уставшее, не выспавшееся, серое после долгой, наполненной различными излишествами ночи. Да, утро определенно не радовало.

Весь остаток ночи трезвонили телефоны; металлическим звонком — домашний, и какой-то старой песней Пугачевой — мамин мобильный. В промежутках между звонками мама много курила но больше уже не плакала. Не знающий куда себя приткнуть Сашка приносил ей воду, поминутно разогревал куриный суп, в надежде, что мама проголодается, а под утро, по собственной инициативе, даже сгонял в ларек за минералкой и сигаретами. Увидев блестящую запечатанную пачку «Мальборо», мать вполсилы отвесила Сашке подзатыльник, но сигареты все же взяла.

Когда окончательно рассвело, вернулись отец и дядька Василий, — мрачные, смурные, отяжелевшие взглядом и осанкой. Отец сразу отправился переодеваться — второпях он уехал со «скорой» в одних лишь старых спортивках, майке и тапочках.

Смотреть на дядьку Ваську, сгорбившегося, свесившего огромные руки едва не до пола, было просто невыносимо. Он все стоял и стоял посреди прихожей, бессмысленно глядя под ноги, и нижняя челюсть его то и дело начинала трястись, точно этот великан силился что-то сказать. Машинально сграбастав подошедшего племянника, он прижал его к твердой бочкообразной груди так сильно, что у Сашки затрещали кости. Племянник обнял дядьку в ответ и, стараясь не обращать внимания на ноющие ребра, терпеливо ждал, пока родители не отведут Василия в сторону.

— Сашуль, мы с папой к дяде Васе поедем. Ему сейчас помощь понадобится, нужно… — мама замялась, не дав сорваться с языка неприятному слову, — слову, за которым остаются только подгнившие цветы, тлен и медленное забвение.

— …похороны… — выдавила она наконец, — нужно похороны организовать, поминки, сам понимаешь. А за тобой бабуля присмотрит, хорошо?

— Мам, ну что я, маленький?

— Большой, большой, — грустно улыбнулась мама. — Не спорь, ладно? Баб Катя тебя хоть покормит по-человечески. Мы, скорее всего только завтра вернемся.

Взрослые собрались и уехали. Осунувшийся дядька Василий даже забыл попрощаться с племянником; так и вышел, повесив голову, по пути сильно ударившись плечом о дверной косяк, но, кажется, даже не обратив на это внимания. Сашка смотрел в окно на отъезжающую «Ниву», похожую на грустного четырехколесного жука, и тихо радовался, что не останется один. Он вообще любил, когда бабушка Катя приходит в гости, — единственного внука старушка холила, лелеяла, и, судя по всему, собиралась откормить до размеров покойного Барабека, — а сегодня общество близкого человека было Сашке просто необходимо.