Фантастика 1977 - [12]

Я сказал, что слышал об этом, что это языческие обряды.

— Еще не все, — улыбнулась старуха. — Вечером по закону вино было, сама чарку пригубила. Косте поднесла.

Он быстро хмелеет, песню запел, а потом на сено, на свое место убрался. Немного винца, правда, я оставила, налила в чарку — для хозяина. Если не выпьет — беда, значит, и дом не по нраву, и жильцы не по нраву… Легла я, заснула сразу.

Подглядывать-то нельзя, и двери закрывать нельзя — обидится…

Хозяйка помолчала, уйдя в милое ей прошлое.

— Проснулась — чарка пустехонькая. Радуюсь, а Костю спрашиваю: «Уж не ты ли, борзун полосатый, в рот опрокинул?» А Костя мне в ответ: «Не помню, теть Прос, не помню…»

Увидев, что я записываю ее слова, тетя Проса весело похвалила меня:

— Пиши, пиши, плохие чернила лучше самой хорошей памяти.

Люди порой угадывают будущее, я старался угадать прошлое. Пожалел, что рядом нет матери. Она родилась в глухой лесной деревне Подлешье. Люди в деревне жили вольным промыслом и охотой, никогда не знали крепостного права. Непроходимые болота охраняли их лучше любой крепости.

В Подлешье верили в домового, лешего, водяного, в шишиг и «ржаных девушек». Зимой возле прорубей втыкали в снег вересовые лапы, пугали водяного. Лешего и шишиг запугивали стрельбой — по весне, в духов день, когда выгоняли скот на молодую траву. Летом, в купальскую ночь, жгли буи — связки смоленого корья и соломы, девушки голыми купались в озере.

Мать вспоминала гулянье, когда на холмах горели костры и девушки прыгали через огонь.

Я легко представлял эти костры, перед самой войной мать и отец водили меня в цыганский табор, и мы засиделись у огня до ночи.

В деревнях жил обычай жечь костры в вешнюю ночь.

В первую военную весну костры вспыхнули на каждом холме.

Фашисты испуганно смотрели на огни, но не стреляли. В огненную ночь двое молодых полицаев подожгли мост, который охраняли, и ушли в партизаны. Фашисты увидели пожар, но гасить не стали, думали, что это огромный костер.

Помнил я и другие костры — почти бездымные, потаенные, заметишь, лишь когда обожжешься.

Вспомнив войну, я понял вдруг, что видел прошлое наяву.

Весной и летом сорок третьего года, кто мог держать оружие, ушли в партизаны, и в ярости фашисты выжгли Синегорье дотла, не осталось даже целой изгороди. На месте деревень чернели пожарища, вокруг лежала дикая зеленая пустыня, лишь местами виднелись узкие нивы. Люди, спасаясь от угона, прятались в лесах, жили как в глубокой древности.

Когда горел наш дом, наша семья — мать, братишка, сестра и я сам — едва успела убежать в лес. Почти целый день мы плутали по мшарам, пока не вышли к густой еловой гриве.

В чаще под елками прятались шалаши, я впервые увидел шалаш, сплетенный из ивовых прутьев. В шалашах был постлан еловый лапник, устроены моховые постели. Скот — чудом уцелевшие коровы и овцы — стоял под елками в выгородках.

Когда поспела рожь, ее жали по ночам серпами, как в старое время. Снопы молотили цепами, зерно провевали на ветру. Пищу готовили на кострах, хлеба не было, мяса не было, только молоко, картошка и рыба. На болоте собирали ягоды, в лесу рвали орехи. По ночам зуб на зуб не попадал от холода. Чтобы согреться, люди стелили мешковину на месте прогоревшего костра, ложились словно на печь.

Когда появилось зерно, партизаны придумали строить мельницу. Пил не было — деревья валили топорами. Сруб сделали без единого гвоздя и без скоб. Мельница оказалась не больше бани. Громадным вышло только колесо с крепкими плицами. Плотину построили так, как строят ее бобры, — завалили речку вековыми осинами.

Рядом с мельницей срубили из неокоренных бревен несколько подслеповатых хижин, в них и жили в морозы.

Когда потом, после войны, увидел я в книге рисунок древней деревни, то удивился: слишком он был похож на лесное наше стойбище.

Когда ставили мельницу, партизанам понадобились инструменты и металл.

— А вон его спросите, — показала на меня пожилая женщина. — С железом только не спит, видать, кузнецом вырастет.

У меня и вправду, чего только не было напрятано в окопах и в лесу: с радостью передал партизанам станок от пулемета, жестяную патронную коробку и целую торбу гаек и винтов с разбитого танка.

Когда партизаны устанавливали жернова, я не отходил от них ни на шаг, старался помочь.

Если партизаны давали мне разряженное оружие, я не играл им, я старался понять, как оно действует, как устроен спусковой механизм и затвор.

Мать говорила, что любовь к металлу передалась мне по наследству. Мой отец в молодости был слесарем в Ленинграде, дед чинил замки и ремонтировал охотничьи ружья, а прадед Вася Хохлатый был кузнецом редкого таланта. Мать говорила, что он готов был работать от зари до зари. Чтобы заставить прадеда переодеться, прабабка варила яйцо всмятку, знала, что работливый муж не откажется от лакомства, а в награду требовала снять темную от пота прожженную рубаху.

От матери же я слышал, что в древности в нашем роду было много мастеров кузнечного дела. Вообще тихий лесной край славился кузнецами и оружейниками, недаром самое большое село в округе называлось Славковичи — то есть славные ковачи.