Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин - [32]

Видите, какую власть возымела надо мной эта книга? Даже сейчас, вспоминая её повествование, я пишу так, словно сам побывал на той далёкой планете, видел её устройство и обычаи и беседовал с её обитателями. Но мне и правда кажется, что так оно всё и было.

Дальше в книге рассказывалось о девушке, которая родилась в конце осени и жила во время длинной (а для неё совершенно бесконечной) зимы, но потом вдруг решилась пойти на поиски тех мест, где цветёт весна, — ведь на той планете, как и у нас, в разных полушариях попеременно владычествуют разные времена года. Повесть о ней начиналась так:

Долго–долго, по рощам гуляя одна,

С неизбывной печалью смотрела она,

Как с усталых деревьев один за другим

Листья каплют на землю дождём золотым.

И цветы, позабыв о былом щегольстве,

Умирают бесславно в пожухлой траве,

Будто в чём–то дурном провинились они,

И беспечное солнце, что в летние дни

Их любовно ласкало, смеясь и шутя,

Как кормилица добрая тешит дитя,

Рассердясь, утомилось, махнуло рукой

И на юг поспешило привычной тропой.

А они, от стыда опустив лепестки,

Молчаливо иссохли от тщетной тоски.

Только ветер унылый, предвестник скорбей

Проносился, как Смерть, меж угасших стеблей

И со стоном бессильным в осеннюю ночь

Все игрушки былые отшвыривал прочь,

Как ребёнок, лишившись пичуги своей,

Опустелую клетку бросает в ручей.

А дубы–исполины, строги и прямы,

Поседев от дыханья грядущей Зимы,

Непреклонно стояли, натужно кряхтя,

Когда ветер сердитый, свирепо свистя,

Мимо них пролетая в морозной пыли,

Молодые деревья сгибал до земли.

И заблудшие волны на сером песке

Беспокойно метались в осенней тоске,

Белой пеной ложились в прибрежную падь,

Но, сдержаться не в силах, вздымались опять.

И стремясь до реки добежать поскорей,

Спотыкался о камни озябший ручей.

Всю природу теперь осеняла печаль,

И печальная дева в печальную даль

Без конца устремляла невидящий взор,

Пока листик последний на стылый бугор

Не слетел, одиноко кружась среди тьмы,

Возвещая приход королевы–Зимы.

И заплакала дева над мёртвым листком,

Как невеста над мёртвым своим женихом:

Если горести чаша до края полна,

Вмиг от капли единой прольётся она.

Сколько тягостных дней молчаливо пройдёт,

Пока первый подснежник в саду расцветёт.

Сколько долгих ночей в свите пасмурных лет

Тихо канет в безрадостный серый рассвет,

Пока птицы в зелёном сплетеньи ветвей

Вновь зальются весеннею песней своей.

Ей приснятся поля и живые ручьи,

На волнистой траве золотые лучи,

И безмолвный родник, что все дни напролёт

Тайну радости дивной своей бережёт,

И река, что о счастье, ликуя, поёт

И меж сосен задумчивых к морю течёт.

Ей приснится роскошная, чудная ночь,

Где от сладостных грёз удержаться невмочь,

Где на хрупких цветах, как живой аромат,

Капли света дневного хрустально блестят,

И волшебница–ночь до рассветных лучей

Их баюкает в люльке душистой своей.

И затихнет душа, как агатовый свод,

Где созвездий лучистых кружит хоровод.

Но наутро опять из блаженного сна

К вековечной печали вернётся она

И увидит, от грёзы очнувшись своей,

В стылом воздухе кружево голых ветвей.

Наконец, истомившись от зимней тоски, она отправилась в южные края, чтобы на полпути повстречать весну, медленно шествующую на север. И вот однажды ветреным и пасмурным днём, после многих несчастий и разбитых надежд, после множества горьких и бесплодных слёз она наконец–то отыскала в голом лесу один–единственный подснежник, проклюнувшийся где–то между зимой и весной. Она свернулась возле него калачиком и умерла. И я почти не сомневаюсь, что вскоре после этого где–то на земле родилась крохотная девочка, прозрачно–бледная и тихая, как маленький подснежник.

Глава 13

Как торговый корабль оседает в волну,

Так и я погрузился в любви глубину.

Только выплыву я или кану на дно,

Мне, невольнику страсти, уже всё равно.

Старая баллада

Я Любовь понять стремился,

Но не смог — напрасный труд!

Только, чувствую, решился,

А сомненья — тут как тут!

Сэр Джон Саклинг

Я всё–таки попытаюсь пересказать одну историю, хотя — увы! — это всё равно, что пытаться воскресить целый лес из ломаных сучков и увядших листьев. Книга была такая, какой и полагается быть настоящей книге; хотя в чём таился её секрет, в словах или чём–то ещё, я не знаю. Мысли сверкали и отражались в душе с такой силой, что буквы и строки словно растворялись в небытии, уступая место самому главному. Я пересказываю эту историю, и мне неизменно чудится, что я перевожу её с богатого, выразительного языка, способного воплотить размышления самого тонкого, высокообразованного народа, на скудное, едва оформившееся мычание какого–нибудь дикого племени. Конечно же, читая её, я сам превратился в Козмо, и его жизнь стала моею; но в то же самое время я умудрялся оставаться и собой тоже, и все события были исполнены двойного смысла. Порой мне казалось, что передо мной самая что ни на есть обыкновенная, древняя как мир история, в которой два человека любят друг друга и страстно жаждут близости, но в конечном итоге всё равно видят друг друга гадательно, как бы сквозь тусклое стекло.

Как серебряные жилы, переплетаясь, пронизывают горную породу, как ручьи и заливы из беспокойного моря прокладывают себе путь по всей земле, как огни и волны вышних миров, опускаясь, безмолвно пропитывают земную атмосферу, так волшебство наполняет мир людей, и время от времени кто–нибудь из них внезапно замечает странную связь между несоединимыми, казалось бы, вещами и событиями.