Фантасмагория смерти - [44]

Наконец дошло и до настоящей драки между патриотами, настроенными решительно и не очень решительно. Свалка произошла достаточно позорная, и для успокоения собравшихся пришлось прибегнуть к помощи Сантера и парижского мэра Шамбона. При этом Шамбон вскоре вынужден был признать свое поражение и удалиться, говоря, что для подобной ситуации «у него слишком слабые легкие».

На фоне всей этой фантасмагории народ продолжает завывать: «Хлеба или убейте нас!», а «друг народа» Марат едва не умирает от сердечного приступа и лихорадки, и его слова передаются из уст в уста: «Болтливый народ, не пора ли тебе наконец действовать?». Так проходит декабрь, Новый год, а конца-краю нескончаемым прениям все не видно. В списке желающих высказаться о судьбе короля находятся еще, как минимум, 50 депутатов. В результате окончательное поименное голосование назначается на 15 января 1793 года, и это уже станет практически финалом столь долгой драмы.

И вот главный вопрос любого суда: виновен или не виновен? За ним, правда, следует еще одно важное обстоятельство: каким будет наказание? В крайнем волнении находится не только Париж, но и вся Европа.

Что касается виновности, то по этому поводу у патриотов ни малейших сомнений не возникает, да и не возникало никогда: конечно, виновен. Во всяком случае, именно таково постановление Конвента. В голосовании не приняли участие лишь 28 человек, но никто не решился прямо сказать: «Не виновен». Что же касается второго вопроса, то якобинцы полагают, что жирондисты не правы, требуя обращения к народу. Разве такое обращение не расколет страну на два враждебных лагеря и разве это не чревато новой гражданской войной? Таким образом, вывод напрашивается сам собой: никакого обращения к народу не будет и быть не должно в принципе. Так решили патриоты, и голос их оказался решающим, после чего они спокойно отправились спать этой ночью.

На следующий день, 16 января 1793 года, весь Париж занимает только суд над королем, на котором собрались 749 депутатов. Отсутствуют по болезни 8 человек и около 20 находятся в различных командировках. И все же патриотам приходится нервничать, поскольку жирондисты надеются настоять на своей точке зрения большинством в две трети голосов. Но тут в дело вмешивается Дантон, только вернувшийся из Нидерландов. Своим громовым голосом он требует, чтобы данный вопрос был решен безотлагательно и вообще непрерывно, то есть заседание должно продолжаться до тех пор, пока приговор не будет вынесен. Что же касается жирондистов, то их инсинуации, по мнению Дантона, можно будет решить «в порядке дня».

Поименное голосование (appel nominal) началось лишь в 8 часов вечера. Теперь отвечать должен каждый – и решительный, и нерешительный, и тот, кто до смерти боится королевской тирании, и тот, кто точно так же страшится анархии. Эта долгая и безумная сцена растянулась от среды до воскресенья. День сменяла ночь, а один оратор, сменяя другого, поднимался по ступеням трибуны. На время тусклые лампы выхватывали из мрака эти бледные от недосыпания и волнения лица, а потом ораторы вновь пропадали в зеленоватом мраке, чем-то неуловимо напоминая неких выходцев из преисподней. Весы правосудия дрожали, содрогаясь от слов «смерть», «пожизненное изгнание», «пожизненное заключение». Слово «смерть» здесь произносилось довольно часто, но как-то несмело, завуалированно, с реверансами и пояснениями, с присоединениями просьб о помиловании, правда, довольно слабых и неубедительных.

Многие не хотят смертной казни. Они говорят: «Изгнание». При этом патриоты начинают заметно беспокоиться и гневно реветь, так что даже стража не в состоянии их утихомирить. Они действительно так страшно вопят, что пугают некоторых жирондистов, и те нерешительно произносят: «Смерть», при этом разводя долгие казуистические речи. Даже Лепетелье, всегда высказывающийся против смертной казни, сейчас произносит слово «смерть», и это очень скоро дорого ему встанет.

В то же время Мануэль, сыгравший такую печальную роль во время кровавых событий сентября, требует более мягкого приговора – изгнания. Но Мануэля не слышат, а когда он спускается с трибуны, нарочно толкают и стараются пнуть украдкой. Ему ничего не остается, как удалиться в страшной злобе и отчаянии. Что касается предателя Филиппа Эгалите, то он голосует так, как велит ему его грязная душа и полное отсутствие совести, – естественно, за смертную казнь. Любопытно, что его слова даже самыми отчаянными патриотами встречаются с содроганием; в зале качают головами, не одобряя поступка, достойного разве что Иуды. Робеспьер говорит бесконечно долго, но итог его речи совершенно прозрачен: «Смерть». «Смерть, и никаких разговоров!» – каркает как ворона Сийес, после чего проваливается в мрак, как в преисподнюю, из которой он скорее всего и появился.

Самое страшное, что подобное действо происходит на удивление легкомысленно. По свидетельству Мерсье, судебные приставы стали играть роль капельдинеров, то и дело отворяя двери перед чередой бесконечных любовниц Филиппа Эгалите, осыпанных блестками, в кружевах, трехцветных лентах и с мороженым. Эти дамы ставят пари, как в какой-нибудь игре: у них есть карточки, в которых булавками они отмечают голоса «за смерть» или «против». А неподалеку от них гогочут тетки из предместий, и этот гогот означает, что только что был подан голос за смертную казнь.