Фанфарон - [15]

– Стало быть, дядюшка, это богадельня?

– Как хочешь, – говорю, – называй, только не тяготись дворней. Это, по-моему, грех; не разбогатеешь этим.

– Однако, – говорит, – дядюшка, при двухстах душах богадельня на сорок человек велика. Впрочем, я о полевом хозяйстве упомянул только для примера, чтобы показать вам, как оно при отце было безрасчетно; я на него и вниманья не буду обращать, не стоит труда; пусть оно идет, как шло, лишь бы денег от меня не требовало; но у меня другое в виду, здесь золотое дно – фабричное производство; вот здесь в чем капитальная сила именья заключается.

– У отца твоего, – говорю, – был кирпичный завод, была и мельница, ты же все это уничтожил.

– Ну что, дядюшка, об этом вздоре говорить: кирпичный завод, на котором пять тысяч кирпичу выделывалось, и мельница, приносившая в год сто рублей и сто раз в год ломавшаяся; тут может быть устроено что-нибудь посерьезнее.

– Что же такое, – говорю, – посерьезнее?

– Сию секунду-с объясню, – отвечает он мне с этаким одушевлением, так что даже встал с дивана и начал ходить по комнате. – Известно ли, – говорит, – вам, почтеннейший дядюшка, что у меня две тысячи десятин лесу? Это ведь капитал, согласны с этим? Но какие же проценты получаю с этого капитала, не угодно ли вам знать? Ни больше, ни меньше, как со старых моих сапогов.

– Что же делать! – говорю. – Сплавов здесь нет.

– О боже мой, сплавов! Мне и не нужно сплавов. Ко мне на дом все приедут и купят; извольте заметить, что у меня две тысячи десятин. В здешней полосе лес растет до своей нормальной величины двадцать пять лет; следовательно, если я разобью свою дачу на двадцать пять просеков, то каждый год могу, бесконечное число лет, вырубать восемьдесят десятин лесу и свободно сжечь его для какого угодно вам фабричного дела.

– Это, – говорю, – так; но на фабричное дело, любезный Дмитрий Никитич, надобно прежде положить капитал.

– Будут-с капиталы! Всякому купцу, который думает завести фабрику около Москвы, где он должен будет платить по четыре рубля серебром за сажень дров, конечно, выгоднее будет устроить фабрику у меня в именье, где я поставлю ему за рубль серебра сажень, или, лучше сказать, я не дам этого никому, я сам устрою завод – стеклянный, хрустальный, бумажный, какой вздумается, и наперед знаю, что буду получать огромные барыши.

– Ну, барыши, – говорю, – еще впереди, ягнят по осени считают; а прежде всего смотри, понимаешь ли ты хоть сколько-нибудь сам эти дела?

– Это вздор; за пятьсот – шестьсот целковых в год вы можете нанять превосходного фабриканта, химика, машиниста, какого только вам надо! Вот бы что, дядюшка, отцу моему следовало давно затеять, так именье бы стоило чего-нибудь.

Слушаю я его, и такого-то, знаете, тумана напустил он мне в глаза этим разговором! Говорит, пожалуй, ладно и неладно. Ехавши домой, переговариваю я об этом с моей супругой.

– Из нашего Дмитрия Никитича, – говорю я, – вышел какой-то прожектер.

– Да, – отвечает она мне, – только все его эти прожекты, кажется, Елене Петровне (то есть его супруге) очень неприятны, потому что, когда в гостиной он тоже об этом рассказывал, так она ему при всех сказала: «Дай бог, говорит, чтобы все это было так выгодно, как ты, Митенька, рассчитываешь», а он, сконфузившись, не нашелся на это ничего сказать, а только подошел и поцеловал ее в голову.

– Не знаю, – говорю, – подождем, что будет дальше.

– Дальше, однакож, предприятия его шире и шире распространяются. Завод устраивается хрустальный под присмотром англичанина, который нарочно из Москвы нанят; в суде он у меня, знаете, билет заявлял, тут я его и видел. Одет чисто, богатый, должно быть; и уж не дешево, конечно, взял. Но завод еще не все; слышу я о многом и другом; слышу, что Дмитрий Никитич почтовую станцию снял; мосты тогда строились по большому тракту, два или три моста, довольно капитальные, те взял на подряд; подбился ко всем этим, знаете, тузам, которые у него кушали, и выпросил у них залогов; у двух купцов наших вывернул как-то свидетельства на дома. Ко мне было, знаете, адресовался с той же просьбой, однако я говорю, что человек я мнительный, торговых дел не понимаю, да и именья свободного нет. Отошел, знаете, отвертелся кое-как. На зиму он вздумал в город к нам переехать. Сказывает мне об этом.

– Милости, – говорю, – просим, мы рады; компания нам будет.

– Помещение, – говорит, – дядюшка, только меня затрудняет.

– Что же, – говорю, – помещение… Найми старого судьи дом – светленький, чистенький и теплый очень.

– Фу, дядюшка, что ж вы говорите! Где ж я помещусь с моей семьей в этих конурках? Нет уж, – говорит, – я хочу свой выстроить, или, лучше сказать, решился купить эти погорелые стены на площади… Место тут прекрасное; отделаю их, как мне надо.

– Не советовал бы, – говорю, – тебе, Дмитрий Никитич, ни строить, ни покупать здесь дому, потому что здесь в домах, как сам перестал жить, так капитал и мертвый.

– Что же такое? Когда будет не нужен, тогда продам.

– Нет, – говорю, – не продашь, не скоро ты найдешь здесь покупателя.

– В таком случае будет ходить у меня в залогах, а в наем отдам под какой-нибудь трактир или харчевню, по контракту, лет на десять, вот вам и проценты с капитала.