Фанфан-Капкан - [9]
Он ворвался к Феофану под вечер и с порога заторопил:
— Пойдем, Фаня, жахнем твоего грабителя!
На плече у него висел карабин «Лось» десятизарядный и новый.
Феофан сидел перед телевизором в тапках и смотрел мультфильм по программе «Спокойной ночи, малыши». На коленях у него стояла теплая кастрюля со свежей ухой из пинагора — самолучшей ухой! Феофан хлебал уху прямо из кастрюли. Идти на медведя ему не хотелось.
— Вот сейчас все брошу и пойду, — сказал он и продолжал хлебать.
Турачкин, увидев такое дело, осознав, что его триумф может не состояться, взмолился:
— Пойдем, Фаня, а, колхозное руководство поручило, надо сделать! А мне одному боязно, сам понимаешь.
Ясно, что не отвяжется «лучший охотник»; после безвинно загубленного Пегаски Саньке чрезвычайно необходимо было реабилитироваться перед народом. Пинагорью уху Феофан так и не доел, не торопясь, оделся, снял с гвоздя в кладовке «двадцатку» и пошел с Санькой Турачкиным на медведя.
Они сделали засаду метрах в пятидесяти от сальницы, на вершине разлапистого верескового куста. Легли прямо на ветки, поэтому хвоинки и сучки покусывали тело. Ветер дул такой, какой надо — вдоль берега, с севера, как раз оттуда должен был подкрасться разбойный медведь. Так что ихний запах был для него недосягаем. С юга ему не подойти — там деревня, с запада — пустырь, местный аэродром, с востока — море. Один путь — с севера. Разговаривали шепотом.
— Во сколько придет, как думаешь? — нервничал Турачкин и гладил рукавом дуло карабина — стряхивал прилипшие хвоинки.
— Ушкую виднее, — Феофану разговаривать не хотелось, ему было зябко и, в общем, жутковато.
Ветер позванивал вересковой хвоей. Стояла густая, прохладная ночь середины августа, наполненная всевозможными звуками и запахами. Высоко-высоко в небе, под самыми звездочками, пластался черный, весь в разрывах дым.
Звездочки вымаргивали в этих разрывах и тут же снова окунались в черные клубы. Это летели с юга на север дальние холодные облака.
Все кусты кругом казались лежащими на земле медведями.
— Интересно, он на рану силен или нет? — интересовался Санька и постукивал зубами. Потом предложил: — Давай для точности глаза и руки. — И достал из внутреннего кармана флягу, отвинтил крышку.
В нос Феофану крепко ударил запах браги. Санька опрокинул флягу в рот и сделал несколько крупных глотков, передал Павловскому.
— Глони, для храбрости не повредит. Сам делал, на чистых дрожжах, вкуснота, спасу нету, эх, бражка-милашка.
После браги Турачкин замурлыкал потихонечку какой-то простенький мотив, потом протяжно рыгнул и вдруг запохрапывал, уткнувшись лбом в приклад карабина.
«Охотничек, так тебя», — почти равнодушно подумал Феофан и стал глядеть на море. Не заметил, как задремал сам.
Его разбудил какой-то шорох. Открыв глаза, Феофан разглядел в малость просветлевшихся уже сумерках черный силуэт, медленно двигающийся по песку к сальнице. С той стороны доносилось тихое и мерное поскрипывание песка. Вот ты беда, медведь идет! В висках ускоряющимися ударами застучала кровь. Феофан сильно ударил локтем в бок Саньку.
— Медведь!
Тот со сна ойкнул, распахнул глаза, но врубился быстро, зашептал:
— Где? Где?
— Вон, балбесина, не видишь?!
Турачкин увидел, засучил руками, стал выпрастывать ремень карабина, зацепившийся за ветку. Медведь, вероятно услышав посторонние звуки, остановился, прислушался.
Санька меж тем приложился к прикладу, скомандовал шепотом:
— Раз, два, три!
Феофан нажал курок, глаза ослепил огонь, и резко нахлынула тишина. Только по кустам что-то шуршало. Санька Турачкин, зверски ругаясь, вскочил и, стоя, начал лупить из карабина по кустам. Потом вдруг побежал туда, куда стрелял. Скоро вернулся, сел, понурый, рядом с Феофаном, закурил.
— Ты чего вместе со мной-то не выстрелил, собирался вроде? — спросил его Павловский.
Турачкин смотрелся сейчас, как побитая собака, глаза потупленные, хвост прижат.
— Патрона в патроннике не было, забыл дослать, первый раз на медведя, волнение, только клекнул и все.
Феофан хохотал над Санькой долго, сидел на кокорине и хохотал. Турачкин спросил:
— А ты-то чего не попал, вроде ведь выцелил? Я смотрел, крови на следах нету.
— Так я же седьмым номером шмальнул, пшенкой. Какая может быть кровь.
— У тебя что, пули даже с собой нету?
— Не-а.
Теперь уже хохотал Санька.
По дороге домой он сообщил, что медведь-то меченый, — на левой передней ноге не хватает указательного пальца, беспалый медведь.
— То ли вырвал где, то ли с рождения так. Это бывает.
Еще он просил Феофана не рассказывать никому про их приключение. А то засмеют ведь, клички какие-нибудь приклеят, народ на язык остер.
Все же выстрелы в деревне слышали, и Мищихин допытывался, в кого стреляли, почему не попали? Ему объяснили, что стреляли на шум. Медведь, мол, ходил далеко в кустах, но ворчал, в его сторону и стреляли, чтоб отпугнуть от сальницы. Мищихин был доволен.
— Ну теперь не подойдет больше, напуганный…
Феофан так же считал. Через пару дней ударила «морянка» — сильный шторм, рыбаки выехали с тонь домой, зверя никто пока не сдавал, и он закрыл сальницу на замок, для пущего спокойствия приколотил поперек двери два толстых горбыля крест-накрест, как в свое время делали на военкоматах, когда все уходили на фронт.
