Фанатка - [41]

— Это ты написала письмо Майку?

— Да, — признала Дина хладнокровно.

— Зачем?

— Чтобы привлечь твое внимание. Остановить, прежде чем ты меня уничтожишь.

— Но ты — не Анжела! — вскричал Питер.

— Я знаю о ней больше твоего, — возразила Дина и вдруг принялась цитировать по памяти: — «Губы она накрасила в последнюю очередь. Забавно: помада вечно куда-то девается первой, еще и раздеться не успеешь. Остается то на мужских губах, то на щеке, а порой даже на белом крахмальном воротничке».

— Это всего лишь роман!

— «Впрочем, как правило, — продолжала Дина, — ну, в половине случаев, не меньше, — помада уходит совсем в другое место: на отлично изученную, превосходно освоенную территорию. Остается ярко-красным, добавляющим мужественности ободком на мужском члене».

— Зачем ты это делаешь?

— А ты зачем?

Внезапно вдохновившись, Дина прошла к дивану, уселась на край. Ее поза мгновенно отвлекла Питера от дела, ради которого он явился: ноги Дины были разведены, в низком вырезе безрукавки показалась грудь. Впрочем, Дина не пыталась его завести, а нагнулась к столику и шлепнула ладонью по рукописи.

— Анжела всегда была сильной, — проговорила она спокойно, веско, словно обсуждая вопрос первостепенной важности. — Именно это делало ее столь привлекательной для читателя. Анжела начала как легкомысленная девчонка, большая охотница до секса, которой все сходило с рук; и таки да, она наделала ошибок, много. Но она разбиралась с последствиями и шла дальше. — Дина с осуждением покачала головой. — А ты хочешь, чтоб она вернулась, как какой-то второсортный линчеватель, и принялась направо и налево резать всех, кто ее в свое время оттрахал.

— Ей нужно заставить их расплатиться за то, что с ней сделали, — возразил Питер.

— Она уже получила свое, когда выжила. Сила Анжелы в том, что она принимает на себя ответственность за собственные поступки. А не винит в них других людей.

— Этого недостаточно. Вина должна быть возложена на виноватых.

— Нет. Питер. Пожалуйста. Ты погубишь все для тех читателей, которые любили первую книгу, которые хотя бы на протяжении четырехсот двадцати двух страниц верили, что у всех у нас есть возможность что-то исправить, если уж наломали дров.

— Нет таких возможностей. Нельзя жить и бесконечно лгать. Быть может, лично ты до этого еще не додумалась, но Анжела-то прекрасно знала.

— Анжела или ты? — спросила Дина неожиданно. — Я-то — не замужем.

Шлюшка Барби

Кимберли сидела в одиночестве на ступеньках своей школы и заливалась слезами. Питер бежал к ней со всех ног, мучимый угрызениями совести. Из-за него дочь плачет!

«Какого черта ты делаешь?» — в который раз спросил он самого себя. Вероятно, после Мэдисона этим вопросом он задавался чаще всего.

— Не плачь, Тыковка, — он схватил дочь в объятия, покрыл ее лоб поцелуями. — Папа здесь.

— Я думала, с тобой что-то случилось, — проговорила она, вне себя от горя. — Я боялась. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случалось!

Питер баюкал ее в объятиях, нежно поглаживая волосы на затылке:

— Ну тише, тише. Я всегда буду с тобой. Ты же знаешь. Папа тебя никогда не оставит.

Кимберли пошмыгала носом, слушая отца, и наконец слезы, которые могли бы растопить самое черствое сердце, перестали течь. Она крепко сжимала губы, щеки покраснели и распухли, и вся она еще дрожала от великой своей печали — однако же в объятиях отца она почувствовала себя гораздо лучше. Его сильные руки создавали чувство уверенности и защищенности.

* * *

Дина смотрела на них с другой стороны улицы и пыталась припомнить какой-нибудь эпизод из своего детства — печальный, веселый, глупый, хоть какой-нибудь. Любое воспоминание сгодилось бы — улыбка ли матери, смех ли, песня или то, как Дина, маленькая, с хрустом грызет яблоко студеным осенним днем.

Однако эта часть ее жизни была как будто стерта, удалена, или, хуже того, вообще не написана. Неужто ее детство было так ужасно, что она принципиально все позабыла?

Дина с глубокой печалью смотрела, как шестилетняя девчушка крепко обнимает отца за шею. Как жаль, что в ее собственной жизни нет ничего, что давало бы ей такую же уверенность, удовольствие, от чего она просто радовалась бы тому, что живет на свете.

Как бы ей хотелось иметь за спиной нечто более существенное, чем книга.

* * *

Кимберли увлеченно играла с куклой, устроившись на полу перед телевизором. Со старой любимицей — дешевой копией настоящей Барби. У куклы были рыжие волосы, одета она была в черную виниловую юбчонку и черную же сетчатую жакетку поверх белой блузки; когда-то она знала лучшие времена, а сейчас уже стала неказистой, неприглядной. Но, наблюдая за дочкой, Питер понял, отчего Кимберли так привязана к потрепанной жизнью игрушке. Кукла — это нечто вроде старой родной рубашки, которая уже расползается по швам и вылиняла до бог весть какого цвета, — но все равно это твой боевой товарищ, друг, за которого ты будешь сражаться до последнего, с которым не расстанешься по доброй воле.

Прежде Питер в шутку называл куклу Шлюшкой Барби, пока Кимберли однажды не услыхала и не заинтересовалась, что такое «шлюшка».

— Да, дорогой, — поддержала ее Джулианна, от души наслаждаясь затруднительным положением мужа, — я бы тоже хотела знать: что такое «шлюшка»? Расскажи-ка нам, будь добр.