Фамильное серебро - [39]

Но вот появились в своих желтых одеяниях ламы, которые морочили «…темный люд и жили праздно за их счет». Появились монастыри, обиравшие для своих бездельников окрестное население и потому особенно заинтересованные в его оседлости. Появились последователи буддизма с их весьма удобной для бонз отрешенностью от земной суеты, с подавленной энергией, занер-той на ключ, с желаниями, обращенными к химерам, и волей, искусно трансформированной в безволие. Буддист «молится ничему и никому, но постоянно молится… От такой молитвы веет холодом и безжизненностью».

Прошли века. В пыль рассыпались стены монастырей, бесследно истлели на высоких холмах паломничьи шесты, на которых развешивались куски тканей с текстами священных молитв. И лишь в сумеречных, диких ущельях Тянь-Шаня, у стеклянно пузырящихся родниковых омутов, у вскипающих белой пеной горных потоков все еще смотрят на вас со скал и валунов лики буддийских божеств, высеченные здесь, чтобы «молитвы скорее доходили до того, кто есть Никто». «Выражение всех виденных мною богов одинаково: все они своим видом напоминают мне смеющихся мертвецов, как бы с торжествующим злорадством говорящих, что, несмотря на все успехи ума и человеческого гения, все это есть ничто, и полное счастье и удовлетворение своим желаниям и забвение всех перенесенных несчастий и испытанных бедствий каждый найдет только тогда, когда будет стремиться к Нирване…».

«Неужели они правы?» — восклицает Поярков.

Духа не угашайте!

В последнее время тяжело работалось. Отвлекала служба, всяческие служебные неприятности, как песок сквозь пальцы уходило здоровье. В конце 1909 года он получает программу и извещение о предстоящем в Москве съезде естествоиспытателей и даже намеревается «двинуть» туда кое-какие труды, но почувствовал: «ушло время». «А сейчас моя речь о детях, забота о них», — пишет он Анучину, президенту общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, с которым состоял в давней переписке. Письмо полно горечи, неудовлетворенности собой. Он очень рад получить весточку от глубокоуважаемого профессора Дмитрия Николаевича, на которую он никак не рассчитывал, «так как я не оправдал ваших ожиданий. Я дал вам слишком мало, т. е. почти ничего. Правда, материал по антропологии есть у меня, и его, быть может, и порядочно, но надобно обрабатывать…» А теперь «ушло время», и программу съезда он переслал старшему сыну в Бордо, пусть уж теперь он пошлет на съезд какую-нибудь свою работу. Он вспоминает гетмана Зализняка из шевченковских «Гайдамаков», его слова: «что сам не повершу, то сынови передам». «Так и я», — говорит Поярков.

В Эраста он верил. И судя по отзывам французской знаменитости, профессора Пэрэза, у которого Эраст учился, надежды Федора Владимировича не были беспочвенны. Теперь Эраст кончил диссертацию по метаморфозу насекомых, защищать ее был намерен в Сорбонне. Значит, необходим переезд в Париж. А это расходы. Расходы предстоят и в связи с печатанием работы, с защитой, а кроме того нужно представить 150 оттисков — опять деньги, и немалые, а их-то у Эраста как раз и нет. Эраст хотел обратиться за помощью в русское посольство, но это, видимо, было бесполезно. Можно было напечатать работу в научном журнале, например, в немецком, но Федору Владимировичу «не хотелось бы, чтобы сын шел «в немцы» и у них печатал свою работу ради того только, что немцы дают больше оттисков. «Не все же ходить за море к варягам, довольно уже ходили!» Отсюда просьба к Анучину. Нельзя ли напечатать работу сына в Москве? Можно ли рассчитывать на содействие профессора Дмитрия Николаевича в Этом жизненно важном для сына деле? Он просит Анучина взять Эраста под свое покровительство, «насколько, конечно, он того будет заслуживать по своим трудам и заботам…» «Дорого и ценно моему сыну будет Ваше внимание, и в этом Вы не откажете ему, как и мне не отказывали, хотя я и не оправдал вашего доверия», — писал Поярков, не удержавшись, чтобы не попрекнуть себя и здесь.

У него были свои, особенные отношения с детьми. Со стороны он мог показаться чрезмерно суровым, даже деспотичным. Всю жизнь детей он подчинил жестокому регламенту серьезной учебы, и когда Эраст чуть ли не на втором курсе университета женился, он надолго прекратил с ним всякую переписку, а жену его, которую прекрасно знал еще девочкой и против дружбы сына с которой ничего не имел в Верном, так и не простил.

Он не баловал детей родительскими ласками, но они навсегда запомнили те немногие вечера, что он провел с ними у открытой дверцы жарко гудящей печи, отбрасывающей красные, золотые сполохи по стенам их скромно обставленной гостиной, где, впрочем, помимо дешевеньких венских стульев да такого же непрезентабельного стола, находилось фортепиано, выписанное из далекой Германии. Чего другого, подчас самого необходимого, у них в доме могло и не быть, но фортепиано было. По семейным преданиям, Федор Владимирович дважды заказывал этот редкий по тем временам для Верного музыкальный инструмент. Но в первый раз фортепиано доехало только до брода через Чу, где и было утоплено при переправе. И тогда заказ был сделан снова.