Фамильное серебро - [14]

Но вот не подтвердились первые прогнозы. Но вот выяснилось, что геология месторождения оказалась настолько сложной, а характер оруденения настолько невыдержанным, что не вызывали доверия самые осторожные подсчеты. В 1933 году геолог Каминский дал резко отрицательную оценку запасам «Медной горы». Ничего утешительного не дали и не могли дать визиты-консультации таких приглашенных спецов, как американец Гу-дейл и немец Фридрих Альфель. Энтузиазм сменился скепсисом, начавшиеся работы — консервацией. Заниматься в ту пору разведкой Хайдаркана — значило заниматься делом, заведомо обреченным на неудачу. Тем дороже была поддержка Щербакова, всячески способствовавшего скорейшей передаче месторождения в эксплуатацию. Он приезжает в Хайдаркан в 1933 году. Приезжает в 1934. Организует в составе Таджикско-Памирской экспедиции специальный отряд — хайдарканский, а это означало и свежие силы геологов и отличное снаряжение, легче стало со снабжением и лошадьми, словом, можно было работать.

Миша, друг Эраста

А тут — плохие вести из дому. Сначала — о болезни отца. Затем — о каких-то его неприятностях по работе. Оказавшись в те дни в Ташкенте, Дмитрий Иванович прежде всего нанес визит в их дом, выразив матери свое сочувствие, свою уверенность, что все образуется, что все будет хорошо. Исполненный высокого достоинства, визит Щербакова помог обрести надежду и Владимиру. В тот же вечер, с трудом достав билет на поезд, он выехал в Москву.

Дорогой без конца вспоминал и вспоминал отца, свое детство, заросший плющом крохотный домик в Бордо, стеклянную веранду с настежь распахнутыми и тонко позванивающими окнами, и какие-то очень яркие цветы перед ней, и хохочущего отца со шлангом, а из шланга вырывается шипящий веер сдавленной пальцами струи, она брызжет под ноги, а они, детвора, восторженно и взахлеб пищат. А вон какие-то пруды, и они с отцом пускают кораблики. Спустя много лет он узнал о том, что это было в Тюильри, когда накануне отъезда в Россию семья жила в Париже, снимая на Монмартре тесную мансарду из двух комнат. Вот и все, что осталось в памяти от «французского периода». Наверное, не так уж часто отец мог пускать с ними кораблики или брызгать на них из садового шланга. В Бордо отец учился на физико-математическом факультете, который и кончил с медалью. А диссертацию на степень доктора наук, защищенную им в Сорбонне, написал по зоологии беспозвоночных, по теме «Гистологические[31] исследования над метаморфозом жуков». В этой работе им сделаны наблюдения, которые затем обычно приписывались французскому ученому Холланду. Холланд протестовал против этой ошибки, а в 1911 году русское энтомологическое общество присудило Эрасту Пояркову премию имени Семенова-Тян-Шанского. Он работал на биологических морских станциях в Вимерэ и Аркашоне под руководством таких известных во Франции ученых, как профессор Пэрэз, академик Жиар, профессор Коллери, впоследствии — президент Французской Академии наук.

Когда они уезжали из Франции, ни Владимир, ни тем более Мара русского языка почти не знали. Жизнь в России началась для них, собственно, под Воронежем, на родине деда, Федора Владимировича, у его родни. Четырехлетнему Володе пришлось срочно переучиваться на украинский, а последовавший затем переезд к отцу, устроившемуся к тому времени и с работой, и с жильем в Петербурге, и вовсе сделал речь маленького «француза» невообразимо комичной и зашифрованной до предела. В семье ходило множество анекдотов на эту тему, но когда Володя овладел русским настолько, чтобы самому оценить их прелесть, курьезы эти, к сожалению, забылись.

Отец работал у Ильи Ивановича Иванова, в институте экспериментальной ветеринарии. Того самого Иванова, который впервые ввел в практику искусственное осеменение домашних животных. Эраст Поярков занимался биологией этого метода, и разработанный им сахарный физиологический раствор-разбавитель получил широкое распространение. Но не забывал он и близкой ему зоологии беспозвоночных. В 1914 году он пишет «Теорию куколки насекомых с полным превращением», неоднократно, в течение всех последующих сорока лет возвращаясь в мыслях к затронутой теме, выкристаллизовавшейся затем в теорию происхождения этих насекомых. Но завершить труд, положить, как говорят, его на бумагу Эрасту Пояркову так и не удалось.

В Петербурге они жили в районе Финляндского вокзала, и из их окон был прекрасно виден внутренний двор «Крестов», куда выводили на прогулку заключенных. Это была Россия. Отец нередко выезжал в Асканию-Нова, однажды на все лето увез туда и семью. Сказочное, незабываемое лето! Живые страусы! Живые зебры! Живой… Николай П. Он удостоил своим высочайшим посещением это презабавное имение Фальц-Фейна, и растроганный хозяин после отъезда дражайшего монарха соорудил специальную витрину, где были выставлены грязные, с императорского стола, тарелки с костями и объедками, к которым прикасались царственные уста. И это тоже была Россия. Володя долго допытывался у отца, зачем выставлены на всеобщее обозрение неубранные тарелки, но отец только усмехался и переводил беседу на редкостных обитателей Аскании-Нова, которые были куда интересней зрелища загаженной и давно не мытой посуды.