Фальшивые червонцы - [55]

Хрулев. Нет уж, я скажу! Судите меня, наказывайте по заслугам, но я все скажу...

Пропажа секретных документов

Улики прямые и косвенные. — Инженер Ружейкин и его властолюбивый секретарь. — Старый знакомец Печатника. — Подъем флага навигации в порту. — Сроки подпирают.

Открытия Александра Ивановича Ланге наглядно доказывали, что интерес чекистов к бывшему тайному советнику Путилову был обоснован и закономерен.

В обличье скромного банковского статистика скрывался враг. Хитрый, умный и чертовски изобретательный, научившийся не оставлять за собой следов.

Но следы все же оставались. Следы обязательно остаются — весь фокус в умении их обнаруживать.

Глашенька Нечаева без труда опознала в тайном советнике того самого властного и сердитого дядьку, который начальничьим тоном распекал ее возлюбленного у Казанского собора. Из этого следовало, что Путилов как-то причастен к печальному происшествию с Иннокентием Замятиным. Улика, разумеется, косвенная, неотразимой ее назвать трудно, но и сбрасывать со счетов не стоит, вполне может пригодиться.

Хитро организованная передача схемы в кондитерской Жоржа Бормана и откровенные показания Нашатыря, этого незадачливого охотника за сокровищами, были уликой прямой, убедительно подтверждающей противозаконный характер деятельности тайного советника. О том же самом свидетельствовали и «случайные» встречи на улицах, когда отлично знающие друг друга господа играют в незнакомцев.

Немало заслуживающего внимания порассказал Печатнику Афанасий Павлович Хрулев, приговоренный к «самоубийству» после провала на Фурштадтской улице. С перепугу ли, с досады ли на безжалостных своих лицейских однокашников, но рассказал все чистосердечно, без утайки даже тех подробностей, которые были для самого не очень благоприятны.

Эмигрантские одиссеи Афанасия Павловича ничем не отличались от горестей и злоключений многих тысяч русских людей, покинувших родную землю с разгромленными белыми армиями.

Быстро проел золотые часишки и перстенек с бриллиантами, оставшийся в память об умершей матери. Мотался по влиятельным знакомым, добывал разные справки и рекомендательные письма, чтобы получить нансеновский паспорт, да так и не получил, остался беспаспортным. Выстаивал унизительно долгие очереди за нищенским вспомоществованием, распределяемым наехавшими из Америки старухами-благотворительницами. Голодал, конечно, хлебнул беды вволю.

Политических скандалов и дрязг, раздиравших эмиграцию, упорно сторонился. Ни к «николаевцам», ни к «кирилловцам» примкнуть не пожелал. Уклончиво объяснял знакомым, что предпочитает жить сам по себе, вне группировок.

Грызла лютая, неизлечимая тоска — страшная эмигрантская болезнь. Ностальгией ее зовут или как-то по-другому, это все равно, а болезнь действительно страшная.

На берегах Невы, в Эртелевом переулке, в отцовской квартире, где рос он с малолетства, волею судеб остались жена и кроха-сынок. Все мысли были с ними, ни о чем другом думать он не мог и не умел.

В числе первых смельчаков Афанасий Павлович принялся хлопотать о въездной визе. Отправился на рю Гренель, в советское посольство, вручил дежурному консульскому сотруднику длиннющее прошение с покорнейшей просьбой сжалиться и дать право снова увидеть родину.

Угрозы оголтелых соотечественников нисколько не страшили Афанасия Павловича: пусть не подают руки при встрече, пусть клеймят кличкой изменника, возвращается он не куда-нибудь — к себе домой, в Россию.

Не пугали его и зловещие разговоры о неизбежной якобы ссылке в трудовые лагеря, ждущей в СССР всех возвращенцев: за невольную свою провинность перед родиной он готов ответить сполна. Отработает срок в трудовом лагере, отсидит в тюрьме — лишь бы вернуться, лишь бы увидеть своих.

Виза была получена сравнительно быстро. И тут его подстерег сюрприз. Окольными путями Афанасию Павловичу дали знать, что с ним возымел желание побеседовать сенатор Коковцев, бывший его патрон, всесильный министр финансов, а впоследствии и председатель Совета Министров.

Владимир Николаевич Коковцев в отличие от бедствующей эмигрантской голытьбы не голодал и не холодал. Квартира у него была барская, шикарная, на Колонель Бонне, где благоденствуют состоятельные русские изгнанники. Правда, любезное сенаторское приглашение последовало не на дом, что было бы более естественно, а в плохонький ресторанчик «у Мартьяныча». И не к обеденному часу, а к первому завтраку, который у французов состоит из чашки кофе со сливками и микроскопического кренделька.

Беседовал с ним Владимир Николаевич точно с равным, в лениво-снисходительной дружеской манере. За решение возвращаться в Совдепию не корил, лишь заметил вскользь, что следовало прежде посоветоваться с умными, знающими людьми и что общественное мнение эмиграции справедливо осуждает лиц, готовых сотрудничать с узурпаторами-большевиками.

Завтрак приближался к концу, когда Владимир Николаевич как бы к слову промолвил, что осмеливается просить уважаемого Афанасия Павловича о маленькой дружеской услуге.

В Питере, в ничтожной должностишке мелкого совслужащего, влачит ныне жалкое существование тайный советник Путилов. Давний его приятель, государственная голова, большая умница. Неплохо бы передать Александру Сергеевичу со столь удобной оказией маленькую записочку, слегка подбодрить хорошего человека. Записочка, в сущности, совершенно безобидная, и ежели уважаемый Афанасий Павлович сомневается, сейчас же можно распечатать конверт и лично в том убедиться.