Фальшивая Венера - [23]

Ладно, все как и в прошлый раз, я здесь, все вокруг реальное, но дальше происходит нечто еще более странное. Я сижу у мамы на коленях, а затем сцена темнеет, запах воды и аромат матери слабеют и исчезают, и на смену им приходят более тяжелые запахи, жареного мяса и опаленных перьев, и пробивающийся сквозь них сладковато-горький запах лаванды и сточной канавы, и я по-прежнему сижу на коленях у какой-то женщины, но это уже не моя мать, и я сам уже не я.

Но я также знаю, что каким-то образом эта женщина моя мать, и я — тоже я, словно эти два мальчика на самом деле являются одним и тем же мальчиком, оба они одного возраста, один на балконе смотрит на пролив Лонг-Айленд-саунд, а второй находится в этой комнате. В знакомой комнате, наполненной знакомыми, уютными звуками и запахами. На моей матери черное бархатное платье, пахнущее лавандой, и в комнате находятся другие женщины, моя мать беседует с ними, обсуждает домашние дела, как приготовить цыпленка, не нужно ли купить еще фасоли. Я тоже в платьице, из плотной ткани, кроваво-красном, с кружевным воротничком. Комната маленькая, с низким потолком и темная — тусклый свет проникает через узкое створчатое окно с маленькими круглыми стеклами, похожими на линзы.

Мать снимает меня с коленей и встает, а другая женщина хватает меня за руку и выводит во двор, залитый ярким светом; над головой жаркое небо какой-то южной страны. Все это слишком знакомо, фонтан, выложенный голубой плиткой, посреди двора, и я зачарован этой голубизной и тем, как вода изменяет ее цвет. Я опускаю в воду руку, и это ощущение реальное, настоящее; я смотрю на голубизну плиток и на голубизну неба и думаю, что в этом есть какой-то важный смысл, но я не знаю, какой именно. Снаружи доносится шум улицы, крики торговцев, фырканье лошадей и скрип колес телег. В ворота входит смуглая женщина с корзиной цветов, красных гвоздик. Я не отрываясь смотрю на цветы и ловлю себя на том, что мне неудержимо хочется их схватить, прикоснуться к идеальному алому цвету.

Но тут раздается чей-то крик, женщина с цветами бросается прочь и не закрывает ворота на засов, и я выхожу на улицу, хотя мне строго-настрого запретили это делать, предупредив, что меня украдут иудеи. Я следую за продавщицей цветов по узким улочкам; она стучит в двери, ее впускают или прогоняют сердитыми криками. Дожидаясь, когда продавщица выйдет обратно, я играю палкой; я тычу ею в дохлую кошку, которая валяется в сточной канаве, проходящей посреди улицы. Я бдительно слежу за своими башмаками — не хочу, чтобы они промокли в грязной воде.

Продавщица цветов покидает узкие переулки нашего квартала и выходит на широкую улицу. Она ускоряет шаг, и мне приходится бежать, чтобы не отстать от нее. Продавщица больше не стучит в двери. Теперь мы на площади, заполненной телегами и животными; здесь полно народу, и все выкрикивают названия продуктов и других товаров. Продавщица цветов исчезла.

На меня смотрят какие-то люди, они что-то говорят, но я ничего не понимаю. Все они смуглые, в незнакомой одежде. Один из них протягивает руку, чтобы меня схватить, но мне вдруг становится страшно, и я бросаюсь прочь. Я заблудился, я бегу сквозь толпу и плачу. Быть может, за мной гонятся иудеи, они меня украдут и выпьют мою кровь, как мне часто говорила моя кормилица Пилар.

Я бегу, не разбирая дороги, постоянно налетая на людей, я опрокидываю клетку с курицами, а затем меня поднимают в воздух и держат — человек в широкополой черной шляпе и сутане, священник. Я умоляю его спасти меня от иудеев, а он со смехом говорит, что никаких иудеев больше нет, малыш, и кто ты такой, и почему ты плачешь, а я называю свое имя, Гито де Сильва, а мой отец Хуан Родригес де Сильва, с улицы Падре-Луис-Мария-Лоп, и он обещает проводить меня домой, а я рад, что спасен, но потом с ужасом думаю о том, что мне здорово достанется, и начинаю вырываться. А священник говорит: «Эй, дружище, успокойся!» И я вдруг ловлю себя на том, что дерусь с курьером службы доставки Ю-пи-эс в коричневой форме.

У меня на голове по-прежнему болтались провода для снятия энцефалограммы, и я потерял один кроссовок. Мне удалось прохрипеть, что все в порядке, что я чувствую себя превосходно, хотя это была ложь, а курьер сказал, что я выскочил из здания медицинского факультета и с разбега налетел прямо на него. Как слепой, сказал он. Мы находились на углу Хейвен-авеню и Сто шестьдесят восьмой улицы, и курьер как раз доставлял посылку в Институт нейрохирургии. Через минуту на улицу выбежала Харрис, извинилась перед курьером и увела меня в здание.

Она уложила меня на кушетку и стала снимать с моей головы провода, и тут в кабинет вошел Шелли Зубкофф, чем-то взволнованный. Как выяснилось, я без предупреждения вскочил с кровати, сбил с ног Харрис, когда та попыталась меня остановить, и выбежал из здания, после чего наткнулся на курьера. Извинившись, Шелли заметил, что мне повезло, поскольку этот тип был не на грузовике. Сам я ничего этого не помнил. Вот я был ребенком в какой-то другой эпохе, вырывающимся из рук священника, а в следующее мгновение оказался на улице вместе с этим курьером. Полная дезориентация — это еще слишком мягко сказано.