Фальшивая Венера - [114]

Чаз бросил на меня взгляд, казалось, требующий какого-то отклика, и я сказал:

— Это смешно. Ее проблема в том, что у нее нет таланта, но она хочет признания. У тебя же огромный талант.

— Да, ты тоже ничего не понимаешь. Это одно и то же, черт возьми! Иметь талант и не воспользоваться им — это абсолютно то же самое, что не иметь таланта и отчаянно жаждать признания. Это так же достойно презрения. Тут нет никакого благородства. Нет ничего возвышенного в том, чтобы использовать технику Веласкеса для рекламы духов и тайком смеяться над заказчиком, который не улавливает нюансов. Это жизнь из сплошного дерьма, и я определенно признателен Лотте и Креббсу за то, что они меня из нее вытащили.

— Сделав сумасшедшим.

— Нет, просто сумасшедшим другого рода, — поправил Чаз и улыбнулся улыбкой человека, довольного своей судьбой.

Я не имел понятия, о чем он говорит.

— Я никак не могу тебе поверить, — наконец сказал я. — Я не могу понять, почему ты не позвонил своей сестре. Уж она-то точно не оставила бы от этой лжи камня на камне.

— Ах да, Шарли. Да, конечно, но Шарли тогда была недоступна. Какой-то анонимный благодетель пожертвовал ей кучу денег на то, чтобы развернуть полевой госпиталь в Чаде, обязательным требованием был ее незамедлительный отъезд, к тому же, если ты помнишь, телефона у меня не было. В течение шести недель с Шарли не было связи, поэтому, когда я позвонил ей в ту ночь, меня охватило бешенство, потому что я услышал сообщение «такого абонента нет», хотя в ее организации должен был кто-нибудь быть. Какое-то время мне казалось, что Шарли я тоже выдумал.

— Ты звонил с телефона Креббса. Быть может, с ним что-то сделали.

— Да, и еще Креббс устроил так, чтобы Шарли не было на месте, и все остальное, что свело меня с ума. Тайная международная организация с щупальцами повсюду. Разве ты сам не чувствуешь, каким безумием все это выглядит?

Это действительно выглядело полным безумием, поэтому я переменил тему.

— Значит, Шарли вернулась?

— О да. Более того, сейчас она живет со мной в… в общем, там, где я живу. Время от времени ей приходится уезжать с благотворительными миссиями, но мы очень мило устроились вместе.

— Совсем как в твоих детских мечтах.

— Совсем.

И снова эта раздражающая улыбка.

— А Мило? Я так понял, с ним все в порядке.

— Да. Ему сделали пересадку, и теперь он пышет здоровьем. Ему уже четырнадцать, а мы не думали, что он доживет до такого возраста. Плоды моего падения.

— Кстати о падении: ты выяснил насчет того, ты ли написал эту «Венеру» Веласкеса?

— Разве это имеет какое-то значение? Ты располагаешь всей информацией. Что думаешь ты?

— Ну, я думаю, что ты потрясающий художник, но ты не Веласкес.

Должен признать, это прозвучало довольно грубо, но меня почему-то разозлило то, как все обернулось. Как будто какой-то человек останавливает тебя на улице со своей проблемой, и ты начинаешь ему отвечать, вежливо, стараясь помочь, но через несколько минут до тебя вдруг доходит, что этот тип сумасшедший, и тебе становится жаль, что ты впустую потратил время и сострадание.

— Ты прав, я не Веласкес, — сказал Чаз. — Но ты хоть раз видел ее вблизи? Я имею в виду саму картину, а не репродукцию.

— Нет, но завтра я буду в Мадриде и намереваюсь ее посмотреть. И я так понял, у тебя больше нет этих, как ты их называл, видений. В которых ты воображал себя Веласкесом.

— Нет, — подтвердил Чаз, и в его голосе прозвучало сожаление. — С того раза, как я видел его смерть. Похоже, у меня и без того хватает проблем оставаться самим собой.

— Разве тебе нисколько не хочется выяснить истину?

— «„Что есть истина?“ — спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Ты должен помнить это по университетскому курсу философии. Френсис Бэкон, «Об истине». Оглянись вокруг, друг мой. Истина ушла. Теперь можно манипулировать всем, даже фотографией, а искусство ложно изначально. Это сказал Пикассо, и я с ним полностью согласен. Все мы лжем, даже рассказывая самим себе о своей жизни, даже в самых потаенных глубинах наших личных мыслей. Но иногда, я не знаю как, быть может, через то, что моя сестра называет благословением, эта ложь производит нечто, что все мы признаём за истину. И когда я пишу, я жду этого самого чуда.

Я не знал, что на это ответить, и наша беседа быстро выдохлась. Мы еще поговорили ни о чем, о европейских городах, о том, что происходит в мире, и расстались по-дружески.

На следующий день я приехал в Мадрид и провел все утро на совещании, обсуждая, как оценить риск возможных террористических акций и диверсий в предполагаемом парке развлечений, сейчас эта проблема приобрела особую важность, затем я пообедал со своими коллегами, после чего отправился пешком в Прадо. «Венеру Альбы» повесили в двенадцатом зале, справа от «Фрейлин», что, наверное, нужно было рассматривать как большую честь, потому что далеко не всякая картина выдержит сравнение с этим шедевром.

Перед «самой дорогой картиной в мире» бурлило небольшое столпотворение, неудержимое притяжение сплава секса и денег, и рядом с картиной стоял служитель, следивший за тем, чтобы зрители не задерживались слишком долго и не загораживали вид другим. Я дождался своей очереди, и, когда оказался перед картиной, до меня долетели едва различимые вздохи, словно говорившие: «Ах, если бы только любовь могла быть такой, если бы только секс мог быть таким всегда». И вот она, несомненно, та же самая натурщица, которая позировала для «Венеры Рокеби», но только теперь она лежала на спине, прикрывая рукой промежность, но не ладонью вниз, скромно, а ладонью вверх, шутливо приглашая, но не нас, а вспотевшего мужчину, отражающегося в зеркале с черной рамкой, того же самого, которого можно увидеть с палитрой в руке в центре великого полотна слева.