Факундо - [86]

Теперь, когда главные вопросы решены, самое время укреплять объединенное государство, создание которого началось с преступления и продолжилось коварством и хитростью. Преобразовав таким образом Республику, задушив федерализм в провинциях и с помощью уговоров, соглашений или запугивания заставив местные власти неукоснительно выполнять все указы, посылаемые из Буэнос-Айреса, Росас чувствует необходимость выйти за границы своего государства, покрасоваться за его пределами, выставить напоказ перед всем миром творение свое­го гения. Иначе зачем ему было покорять провинции? Чтобы, подобно доктору Франсиа, замкнуться в своем мирке и лишить себя славы, свя­зей с соседними народами и влияния на них? То единение, которого он добился в Республике,— лишь первый шаг на пути к более обшир­ной сцене действий, ибо Росас знает себе цену, а его цель — непрехо­дящая слава.

По просьбе правительства Чили он принимает участие в войне про­тив Санта-Круса[392]. Какие причины заставляют его с жаром присоеди­ниться к военным действиям, которые ведутся так далеко и не имеют к нему никакого отношения? Одна четкая идея владеет им, она захва­тила его гораздо раньше, чем он получил верховную власть в Респуб­лике: это мечта о восстановлении вице-королевства Буэнос-Айреса в прежних границах.

Вряд ли в это время Росас решает завладеть Боливией, но, посколь­ку возникает спор о границах, он требует провинцию Тариха, в осталь­ном уповая на время и обстоятельства. На другом берегу Ла-Платы также есть часть бывшего вице-королевства — Восточная Республика. Там Росас находит способы установить свое влияние с помощью пра­вительства Орибе, и если ему и не удается избежать нападок прессы, то по крайней мере он добивается изгнания с Восточного берега миро­любивого Ривадавиа, братьев Агуэро, братьев Варела и других извест­ных унитариев[393].

С тех пор влияние Росаса в той Республике все более упрочивает­ся, и в конце концов бывший президент Орибе становится генералом Росаса, а аргентинские эмигранты объединяются с уругвайцами и ока­зывают сопротивление этой прикрытой лицемерными названиями агрес­сии. Позднее, когда умирает доктор Франсиа, Росас отказывается признать независимость Парагвая; он всегда во власти своей излюблен­ной идеи: восстановления прежнего вице-королевства.

Однако и этого недостаточно, чтобы показать сущность аргентинской конфедерации во всей ее красе; необходимы более обширное поле дей­ствий, более могущественные противники, более острые раздоры, нужна, наконец, европейская держава, схватившись с которой, можно показать, что такое настоящее американское правительство. Фортуна, не покидающая Росаса, и на этот раз предоставляет ему такую воз­можность.

В Буэнос-Айресе Францию представляет в качестве консула молодой человек с добрым сердцем, исполненный горячих симпатий к цивили­зации и свободе. Монсеньор Роже[394] поддерживает отношения с моло­дыми литераторами Буэнос-Айреса и, негодуя всем своим молодым сердцем француза, наблюдает за творящимся беззаконием, попранием всех принципов справедливости и порабощением народа, который он ценит так высоко. Не вдаваясь в анализ известных мотивов, вызвавших французскую блокаду[395], я остановлюсь на причинах, которые обусло­вили раздор между Росасом и представителями европейских держав. Уже в 1828 году французы с решимостью и воодушевлением выступи­ли в поддержку старых унитариев. Монсеньор Гизо, выступая перед парламентом, сказал, что его соотечественники любят вмешиваться в чужие дела; не стану подвергать сомнению столь авторитетное мне­ние, берусь утверждать лишь одно: живущие у нас французы всегда вели себя как французы, европейцы и сердечные люди; и если впослед­ствии в Монтевидео они продемонстрировали то же, что и в 1828 году, то это лишь подтверждает, что во все времена они вмешиваются в чу­жие дела или что в политических спорах Ла-Платы есть нечто близкое их сердцу.

И все-таки я не понимаю м-ра Гизо — как он может считать, что французы, из тех, что живут со своими семьями в христианской стране, имеют там имущество и надеются, что она станет их родиной, могут с равнодушием наблюдать, как устанавливается и крепнет в ней система власти, которая отменяет все гарантии цивилизованного обще­ства и отрекается от всех обычаев, правил и принципов, связывающих эту страну с большой европейской семьей.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что, если бы местом действия были Турция или Персия, иностранцам было бы излишним вмешивать­ся в раздоры местного населения. Но когда речь идет о такой стране, как наша, и когда предметом спора являются вопросы, подобные нашим, мне трудно поверить, что сам монсеньор Гизо в состоянии со­хранять даже видимость бесстрастности и не желать победы той сто­роне, чьи цели согласуются с его воспитанием, европейскими обычаями и идеями. Как бы то ни было, ясно одно: европейцы, к какой бы на­ции они ни принадлежали, с жаром приняли сторону совершенно опре­деленной партии; а это значит, что существуют глубокие социальные причины, способные одержать верх над природным эгоизмом иностран­ца. Наиболее же равнодушными оказывались всегда сами американцы.