Факундо - [108]

Я вышел на галерею, и люди, совершенно мне не знакомые, за исключением двоих, что имели все основания меня ненавидеть, приветст­вовали меня криками «Ура!» вперемежку с проклятиями и пожелания­ми смерти. «Спускайся! Спускайся! Crucifige eum!»[456] — «Не спущусь! Вы не имеете на то права!» — «Караульный! Подтолкни-ка его саб­лей!»— «Спускайтесь»,— офицер обнажил саблю. «Нет»,— я схватился за перила. Он стал бить меня клинком плашмя. «Все равно не спу­щусь»,—отвечал я спокойно. «Ткни-ка острием это д...! — в ярости, с пеной у рта кричал Эспиноса.— Если я поднимусь, то сидеть тебе на пике самому!» «Спуститесь, сеньор, богом заклинаю,—тихим голосом, чуть не плача, нанося мне удары саблей, молил добрый офицер, палач по принуждению,—а то ужо мне придется вас поранить!» — «Делайте, что вам угодно,—отвечал я хладнокровно,—не спущусь». Он продолжал бить меня саблей, и из двух выходящих на площадь окон раздались кри­ки ужаса — голоса были мне знакомы, и я дрогнул. Но мне хотелось умереть так, как я жил, как поклялся себе жить —чтобы моя воля ни­когда не подчинялась насилию. Кроме того — смиренно сознаюсь — я ре­шил сплутовать. Удостоверившись, что Бенавидеса на площади нет, я быстро изменил план. Галерея верхнего этажа городской управы по­истине была моим спасением. Солдаты появились на площади не сами по себе, думал я, и, хотя Бенавидеса здесь нет, он участвует в игре, видно, замыслил свалить потом всю вину на федералистский энтузиазм и, подобно Росасу после убийства Масы, объявить мою казнь «жестоким событием, порожденным безграничным народным возмущением». Тюрьма находится в полутора кварталах по прямой линии от дома Бенавидеса. Звук покрывает несколько лиг за минуту, а для преодоления 225 вар довольно и секунды. И напрасно губернатор, надеясь свалить все потом на других, хочет сделать вид, что ничего не знает о происходящем здесь, на возвышенном, открытом для обозрения месте. Прислуга в доме Бена­видеса, кто-то из его писарей, адъютант увидели, как сабля сверкает над моей головой, и бросились к нему один вслед за другим, в ужасе крича: «Сеньор! Сеньор! Дона Доминго убивают!» Ну вот и попался мой хит­рый гаучо в собственную сеть! Теперь Бенавидес должен либо признать­ся в соучастии, либо отдать приказ оставить меня в покое: в против­ном случае всю жизнь моя кровь капля за каплей отравляла бы его сердце. И у него не хватило духу взять на себя такую ответствен­ность.

Едва разъяренная толпа внизу убедилась, что я не желаю умирать под конскими копытами и мне больше нравится погибнуть в более при­стойном месте, на просторе, с десяток человек поднялись на галерею и, схватив меня под руки, стащили вниз как раз в тот момент, когда при­были двенадцать охотников, которым Эспиноса поручил со мною раз­делаться. Но Эспиноса еще и самолично желал посмотреть мне в лицо, увидеть мой страх. Комик из Лимы, которого я освистывал в театре, ныне капитан федералистов, приставил к моей груди саблю и глядел на Эспиносу, ожидая лишь сигнала, чтобы пронзить меня; между тем май­ор, потрясая пикой, норовил кольнуть меня в грудь, метясь в сердце, и всячески меня поносил. Я следил за своим лицом, приготовив то вы­ражение, которое должно на нем сохраниться, когда я стану трупом. Тут Эспиноса ткнул посильнее, но лицо мое оставалось спокойным, бес­страстным, судя по тому, что он пришел в ярость и с силой метнул в меня пику. Острие пики было в полвары длиной и в ладонь шириной — я отшвырнул ее, но шрам на запястье сохранился у меня надолго. Тем временем, пока этот дикарь готовился вновь разрядить свою осмеянную ярость, я, вдохновленный мыслью о необходимости продержаться, рас­считав, что с минуты на минуту появится адъютант Бенавидеса, вскинул руку и властно обратился к Эспиносе: «Послушайте, майор!»—и едва он повернулся, спрыгнул и под галереей обежал сгрудившихся коней, но выбраться не успел: на меня навалились, я отбивался обеими руками, отталкивал от груди штыки; вот тут-то и прибыл адъютант губернатора и приказал прекратить фарс, он разрешил лишь, чтобы меня обрили (это проделали уже с другими). А если на большее разрешения не было, то Эспиноса с его бандитскими инстинктами уже проиграл, а я получил возможность сорвать с Бенавидеса маску.

Меня заперли в нижней камере, и тогда случилось нечто, удвоившее страх людей. Моя мать и две сестры, оттолкнув охранников, поднялись наверх. Было видно, как они входили в пустые камеры и выходили из них; потом они спустились, словно призраки, и в отчаянии бросились к дому Бенавидеса, моля вернуть им сына, брата. О! Деспотизм тоже зна­ет свои печальные минуты! Кое-кому известно, что произошло вслед за этим; но пусть ни у кого не возникнет сомнения — я никого ни о чем не просил, никому не доставил такого удовольствия и всегда радовался по­том, что в том испытании не пошатнулась твердость моих принципов и я не пал духом.

Должен кое-что еще добавить в связи с этим случаем в утешение тем, кто не надеется, что зло, безнаказанно творившееся десять лет на­зад, получит заслуженное возмездие еще на этом свете. Исполнители того кровавого фарса,