Факультет чудаков - [126]

Павлуша, покуривая, думал о чем угодно, только не о том, чтобы убрать комнату или, например, сходить в баню, в которой он не был уже больше месяца. Он считал все это мелочами, о которых и не стоит заботиться. Его занимали идеи более высокого порядка.

На этот раз он вынужден был окончательно проснуться уже в одиннадцать часов утра. Пришла няня. Она являлась к нему всякий раз, когда ее муж уезжал в Москву за товаром, а это случалось приблизительно раз в месяц. Она давала ему денег — столько, сколько удавалось утаить от мужа, прибирала комнату, меняла постельное белье.

Павлуша покорно встал и оделся: няня была неумолима. Няня взяла веник, стоявший около печки, и, оглядев пол, забросанный окурками, заворчала:

— Разве можно курить натощак? Совсем заболеешь.

Павлуша пошел мыться. Ванной не было. Мылись квартиранты в прихожей, под краном. Павлуша сполоснул руки, лицо, смочил волосы и, причесываясь на ходу грязным ломаным гребешком, вернулся в свою комнату.

Табачный дым медленно уходил в открытое няней окно. Вместе с ним исчезал нестерпимый запах окурков и грязного белья.

— Разве можно в таком свинюшнике жить? — ужасалась няня. — Найми за три рубля кого-нибудь, чтобы подметала хоть.

И прибавила шепотом:

— Деньги я дам.

Продолжала:

— Я бы сама каждый день приходила, да Масютин стал совсем сумасшедший: никуда не отпускает, все работай да работай.

Мужа своего она называла просто — Масютин.

— Да, — отвечал Павлуша, натягивая толстовку, — насчет денег у меня сейчас плохо.

Няня помолчала, не решаясь высказать давней своей мысли. Наконец решилась:

— Масютин помощника себе хочет. Хочет сына своего из деревни выписать. Наверно, уж дурак деревенский.

Павлуша не понял намека. Он даже и помыслить не мог, чтобы ему предложено было помогать няниному мужу в торговле шнурками и гуталином.

Он слишком высоко ценил себя, хотя сам и не сознавал этого.

Он говорил, закуривая новую папиросу:

— Я устроюсь. Тут сомневаться не приходится. Ведь совсем же людей нет. А как устроюсь — так и женюсь. Я не женюсь только потому, что денег нету.

Няня больше не возобновляла разговора о помощнике мужу. Преобразив комнату, она ушла.

III

Толстощекий избач стремительно вошел в вагон и, не успев даже остановиться, прямо на ходу осведомился:

— А, товарищи, нет ли тут, которые на Шалакуши?

— Есть, — отозвался голос с верхней полки. — Я как раз на Шалакуши и еду.

Избач остановился и спросил, обрадованно вглядываясь в темную глубину купе:

— А, товарищи, трое вас?

— Я один, — испугался пассажир. — Что вы, гражданин? Разве можно?

— А мне надо трое, — отвечал избач. — Я как в Вологде садился, в окно сунул литературку. В окне трое каких-то на Шалакуши ехали. Побёг на вокзал, вернулся, а какое окно, какой вагон — вот хоть убей!

— Найдешь, — отвечал пассажир успокоительно. — Литературка — не ценность. Кому она нужна? Не скрадут.

Избач разинул рот, собираясь спорить, но, махнув рукой, двинулся дальше. У двери обернулся и, оглядев вагон, выбрал красноармейца, который, засыпая, качался у окна на лавке: лечь ему было негде. Избач сунул ему длинный сверток, который был зажат у него под мышкой.

— Держи, — сказал он. — Держи — не выпускай из рук. Вождей портреты.

Красноармеец испуганно принял сверток обеими руками и поставил перед собой, как взятую на караул винтовку. Он держал сверток с такой осторожностью, словно это была бомба, а не портреты вождей.

Избач вернулся в вагон минут через пять. Тяжелый пакет клонил его тело вправо.

— Нашел литературку, — сообщил он. Закинул увязанные веревкой брошюры и книжки на верхнюю полку, отобрал у красноармейца портреты вождей, бросил к пакету с литературой, уселся, расстегнул военную шинель, скинул кепку и повторил, улыбаясь во всю ширь своего лица: — Нашел литературку. В соседнем вагоне. Я всегда, товарищи, своих ищу, деревенских, чтоб отдать. Чистым не дам: скрадут.

Пассажиры молчали.

— В село еду, — продолжал избач. — Авторитетишко у нас, у комсомольцев, на селе небольшой. Не верят нам мужички. Вот я им литературку и везу.

Пассажиры вздыхали, показывая, что им не разговаривать хочется, а спать. Но избач не умолкал:

— Изба у нас на станции была. Так я ее вглубь унес, в самую темноту. Станции название…

Пассажир с верхней полки предложил осторожно:

— А ты бы, парень, помолчал, чем зря языком трепать. Люди ездюют очень переутомленные. Из командировки ездюют.

Избач раскрыл рот — поспорить; он привык к тому, что ему все время возражают, а он обязательно должен не сдаваться и спорить. Но пассажир, перебивший его, начал нарочно громко храпеть, притворяясь спящим. Избач повернулся к красноармейцу и вздохнул:

— Авторитетишко у нас небольшой еще. Но ничего — будет больше.

Он забрался на самую верхнюю полку, туда, где полагается лежать вещам, положил голову на чей-то мешок, но не заснул. Ему ужасно хотелось поговорить или послушать что-нибудь интересное.

Единственная на весь вагон свечка погасла. Стало совсем темно. Темнота бежала и за окном. Но если заменить темноту дневным светом — то ничего радостного не откроется взору: низкорослый ельник да болото. Избач заснул. Его разбудил окрик кондуктора: